Владимир Максимов - Живая душа

В этот день – Пушкинского лицея, я так ничего и не написал…

После обеда завалился читать Лермонтова, не переставая поражаться тому, насколько слабы, беспомощны его первые ранние произведения. Драмы: «Люди и страсти», «Два брата»… Как они надуманны и неестественны. И которые я, надо сказать, с трудом заставил себя дочитать до конца.

С другой стороны, это как-то примиряло меня с действительностью. О том же, что Лермонтов написал эти вещи в четырнадцать-пятнадцать лет, я старался не думать. Ведь с гения и спрос особый… Но если у него есть провалы – значит он не гений? Или мои рассуждения об этом предмете не верны? На сегодня мы знаем о гениях точно только одно: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…»

Быстро стемнело. И я, решив не заниматься ужином (ничего не хотелось делать, даже готовить еду), разостлал постель, приготовившись спать и надеясь на то, что хотя бы сон пожалеет меня и не заставит себя долго ждать, тем самым избавив от утомительных, неотвязных мыслей…

Однако бог сна Морфей ко мне не торопился. И я, лёжа в темноте с открытыми глазами, думал о всякой всячине. Например о том, как, в принципе, бессмысленна наша жизнь. Хотя смерть – ещё бессмысленнее. Тем более что она лишь часть жизни. А жизнь свою мы используем в основном на поиски утраченного времени, не понимая до конца, что это такое… Ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как надоел мне вчера местный парень лет двадцати пяти – Егор, помогавший мне нынешним летом на своём раздрыганном мотоцикле с коляской вывозить из леса заранее заготовленные там мною, по разрешению лесничества, дрова. И которой после этого стал считать меня своим «дружбаном».

Явился он утром. Чувствовалось – с дикого похмелья. Во всяком случае, разило от него, как говорится, за версту. И от этого «разения» сразу создавалось ощущение растаявшей по весне на деревенской улице помойки…

Сидел он у угла стола, молча и тупо наблюдая, как я завариваю чай и собираю кое-что на стол. За любыми моими действиями он следил неотрывно, и это раздражало. Так и хотелось сказать ему: «Ну, чего ты сюда припёрся!» Однако вместо этого я предложил ему выпить чашку чая «за компанию», хотя в глубине души надеялся, что он откажется.

– А у тебя покрепше-то чаю ничё нет? – спросил он тусклым, как утро за окном, хрипловатым голосом.

У меня было полбутылки водки, и я налил ему стакан, уверив себя, что, «хлобыстнув порцайку», он уйдёт. Но, выпив водку и без спросу (мимоходом спросив только: «Сам-то будешь?») вылив в мгновение в опустошённый стакан её остатки из бутылки, он вознамерился поговорить, не выпивая залпом и вторую порцию и с сожалением глядя на пустую тару, которую через какое-то время он убрал под стол.

– И чё ты тут сидишь один, как бобыль? Мы-то, ладно, от некуда деться здесь торчим, к деревне пристёгнутые. От безысходности, можно сказать, киснем здесь от скуки. (Слову «безысходность» в его словаре я удивился – не свойственно это было для местного лексикона.) Летом-то здесь ещё туды-сюды. Туристочки там разные и всё такое прочее! – пустился он, видимо, в приятные для себя, воспоминания. – Уха на берегу. Тепло. Купаться можно, мышцой перед горожанами поиграть… А зимой-то здесь что делать?.. Тоска одна зелёная…

Он шумно втянул в себя прозрачную струйку, показавшуюся из носа, отчего меня чуть не стошнило. А потом грязной ручищей взял с блюдца кусочек сыра и хлеб.

«Да, поистине точно сказано, – с трудом преодолевая отвращение к своему непрошеному гостю, подумал я, – чтобы добиться успеха в жизни, одной глупости не достаточно. Нужны ещё и хорошие манеры».

Может быть, именно из-за уже едва сдерживаемого раздражения, из острого желания принизить парня, показать ему его второстепенность, что ли, я ответил ему вполне серьёзно, ввязавшись в никчемушный разговор и, честно говоря, не надеясь на понимание.

– Человек должен быть, в идеале конечно, самодостаточным. Тогда ему нигде не будет ни одиноко, ни скучно. В нём самом – всё должно быть…

– Знал я одного такого, – отставив стакан и отложив закуску, после некоторой паузы ответил он. Чувствовалось, что ему нравится «умная беседа». – Был тут у нас корефан – залётный бич. «Бывший интеллигентный человек», – так он всегда представлялся. И тоже, так вот, как ты, излагался. Я, говорит, ни в ком и ни в чём не нуждаюсь, потому что абсолютно свободен: и от ненужных догм морали, и от угрызений совести – ото всего. Мной правят только инстинкты и желания. Нет бабы рядом – не беда. «Дуня Кулакова» всегда со мной и любую бабу мне в случае нужды заменит. Воображение надо только иметь…

Чтобы мне было понятней, явно захмелевший Егор (Дошло, как до динозавра – в понедельник ранили, в среду оглянулся.), изобразил рукой непристойный жест и при этом довольно хмыкнул.

– А ежели скука одолеет, я к кому-нибудь «на хвост сяду», водочки в компании попью, публику своими разговорчиками развлеку. Публика, особенно городская, циников любит, потому что в них самих червоточинка, тщательно скрываемая, сидит. Знаю – сам интеллигентом был. А нет компании весёлой, так я за милую душу и один стаканчик-другой водочки, пузырёк ли одеколона накачу. Сам с собой своими философствованиями поделюсь. Может быть, я философ похлеще, – тут мой собеседник запнулся, вспоминая фамилию философа. – Ну, в общем, грека какого-то, – вышел он их положения, – потому что, говорит, я не лукавлю и наглядно показываю, что животное в человеке первично, а всё остальное – наносное… Одним словом, полная самодостаточность, как ты говоришь, у человека была. Жалко, помер недавно, дряни какой-то со своей подружкой выпив. Та-то – кошка драная – выжила, а он окочурился. А слушать его было интересно, хоть и не всегда понятно. Он, как выпьет, всё, бывало, повторял, как заклинание. Главное – привязываться сердцем ни к кому и ни к чему нельзя. Гибель это для самостоятельной личности. Потому что привязанность к чему-то ослабляет, делает уязвимым. А любовь, по его мнению, так и вообще тяжёлая болезнь, почти неизлечимая, и в сто раз хуже дружбы… Ладно, царствие ему небесное, – с грустинкой сказал мой гость и допил водку.

«А всё-таки, может быть, даже неосознанно: “Царствие ему небесное говорит”, при всей своей смердяковщине, а не “Пусть земля ему будет пухом”», – мысленно позлорадствовал я и тут же своего злорадства устыдился. «Ну чего я к нему цепляюсь, пусть даже мысленно. Каких духовных высот от него жду?! Такой жизнью, как они в деревнях живут, – месяц поживёшь – волком завоешь. Хотя во многом-то и сами виноваты… Насильно же тебе водку в глотку никто не льёт! Сами лакаете…»

Заев выпитое сыром и хлебом, парень спросил, нет ли у меня ещё «грамм двести»?

– Нет, – довольно резко ответил я, потому что мне порядком уже стала надоедать вся эта канитель. И чаю я хотел попить один, без гостей, особенно таких.