Владимир Максимов - Живая душа

– Ну, тогда я пошёл добирать, – будто нехотя поднимаясь из-за стола («Ещё не хватало, чтобы он здесь уснул»), проговорил он и вышел. На весь день испортив мне настроение.

Попробовал переключить мысли со дня вчерашнего на что-нибудь иное. Попытался поразмышлять о том, что в любом хорошем произведении читатель должен чувствовать, что в этой истории есть ещё что-то, кроме того, о чём там написано… Но никто, даже автор, не должен догадываться – что именно…

«Кажется, подобная теория есть у Хемингуэя: о методе айсберга. Когда читателю остаётся только малая, видимая его часть. Всё остальное скрыто, но мощь айсберга должна угадываться, присутствовать в повествовании. Как там у него дословно? “Можно опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, – тогда это лишь укрепляет сюжет, и читатель чувствует, что за написанным есть что-то ещё не раскрытое”.

Вот в чём наше разночтение. У него – автор обязан знать всё, до конца! Я же полагаю, что в очень хороших рассказах автор не знает, что произойдёт и чем ему удастся завершить рассказ…»

Сон всё же сжалился надо мной. И я, промучившись часа три (и всё чаще думая, что, наверное, вот так, в полной темноте, лежат в гробу), уснул. Спал крепко, без сновидений. А проснулся от какого-го неясного, едва слышимого шороха за стенами. В доме было прохладно. В окно уже не раннего утра струился какой-то волшебный свет…

Босиком, по холодному полу, подошёл к окну и увидел, что идёт негустой снег. Хотя и этой отдельности снежинок вблизи и как бы слиянности их вдали хватило для того, чтобы соткать плотную белую «штору», спрятавшую за своей колышущейся невесомой пеленой почти весь заоконный вид…

«Надо бы протопить печь. Холодновато», – без энтузиазма подумал я, возвращаясь к постели и забираясь вновь под одеяло, чтоб согреться.

«Да, так и не удалось мне нарисовать словами ни заоконный пейзаж, ни даже – эскиз… Пожалуй, единственное, что у меня могло бы при таком настроении получиться, так это – этюд моей печали».

Я решительно встал. Заправил постель. Собрал в рюкзак свои пожитки, оставив на столе, до следующего, более счастливого раза, нетронутые белые листы…

Взглянув на часы, понял, что позавтракать уже не успеваю, если собираюсь поспеть на десятичасовой паром.

Закрыв ставни, вышел из темноты дома и какой-то грустной его одинокости на белый, в прямом смысле слова, свет. Заперев дверь, заспешил вниз по склону, к причалу, оставляя на белой, хрупкой, как всё красивое, нетронутости снега, – цепочку своих торопливых следов, как и при приезде сюда… «Наследил».

В автобусе, по дороге к городу, к дому, я думал о том, что хорошо бы больше никогда и никого не обижать, не причинять никому зла. Особенно – тем, кого любишь. И хорошо бы с теми, кого любишь, не расставаться, даже ради самых неотложных дел…

Под шуршанье шин по особенно чёрному и влажному среди этой белизны асфальту я уснул. И даже увидел во сне белые кувшинки, слегка колышущиеся на тёмной воде маленького озерка, прогретого лучами августовского солнца почти до самого дна…

17–19 октября 2005 г., Порт Байкал

19–30 декабря 2005 г., Иркутск

14–23 сентября 2006 г., Порт Байкал

Иван Клыпин – студент 4-го курса охотфака [2] Охотоведческий факультет в 1956 г. был переведён в Иркутск из Пушно-меховой академии в Москве. И единственный в тогдашнем Советском Союзе готовил специалистов: биологов-охотоведов, у которых, как правило, два раза в год бывали «производственные практики», проходившие фактически в любой точке страны по желанию студента. , на производственную практику в тайгу любил ездить один, несмотря на его отнюдь не угрюмый, а напротив – весьма весёлый нрав и постоянное непереборимое желание с кем-нибудь «потрепаться»…

За его благодушное балагурство (а на любой предмет Ваня имел своё мнение) и, особенно, за его рассказы, которых он привозил из тайги гораздо больше, чем норок и соболей, его любили. Причём не только однокурсники, но и большинство охотоведов, проживающих в «общаге» на Подаптечной, 11 – двух старинных бревенчатых длинных двухэтажных домах с почерневшими от времени брёвнами и большими (иногда и на пятнадцать человек) холодноватыми комнатами.

А рассказчик Ваня был отменный!

Шагает, бывало, рассеянно по сквозному длинному коридору общаги, да и забредёт «случайно» в какую-нибудь из комнат попросить заварки, щепотку ли соли или немного хлебца… И, не получив ещё просимого, усядется на табуретку посреди кроватей, расположенных перпендикулярно стенам (так нестерпимо хочется ему «за жись поговорить»), округлит свои бледно-голубые со светлыми «поросячьими» ресницами глаза на круглом и даже зимой веснушчатом лице с носом-картошкой, разведёт руками, и давай заливать!

– Ваня, – мягко пробует поправить его кто-то из третьекурсников (сейчас Иван у них), зная, что прихвастнуть тот любит. Да и у них самих за спиной уже не одна практика в тайге, – не может такого быть! Нам декан на лекции по морскому зверобойному промыслу совсем не то говорил, – подкреплённый авторитетным мнением, уже увереннее добавляет «салага». Однако Ваня смотрит на него весьма иронично.

Что для него декан факультета Свиридов! Он и с самим профессором Скалоном, основателем факультета, готов спорить до хрипоты о повадках зверей! Поэтому, выслушав «зелёного оппонента», Ваня снисходительно едва заметно улыбается краями губ. Его подобным аргументом не собьёшь! И, продолжая рассказ, с учётом замечания он так всё откатает, так всё повернёт, с таким вывертом всё разъяснит, как будто декан и подтверждает ещё его точку зрения. И встрявший в разговор уже чувствует себя дураком, ну, в лучшем случае, дурачком. Что, в конечном счете, одно и то же.

Оказывается, не знает он всех тонкостей учёта популяции северного морского котика на их лежбищах, а конкретно в данном случае – на Командорских островах, где нынешним летом Ваня как раз и побывал на практике…

– Ну, я пошёл, – довольный произведённым эффектом, произносит он и, встав с табурета, уже направляется к двери.

– А соль-то?! – спохватывается кто-то, протягивая Ване спичечный коробок с насыпанной туда солью.

– Ах да! – восклицает Ваня и после секундного раздумья беспечно машет рукой. – Как-нибудь в другой раз.

Но, почти дойдя до двери, возвращается и забирает со стола коробок. «Пригодится».

– Ванюша! – это уже не «мелочь пузатая» – младшекурсники: от первого до третьего, а одногодки Ванины осаживают неудержимый бег его фантазии. – Кончай трепаться! Не пройдёт росомаха, даже самая хитрющая, по проволоке, как канатоходец Тибул.

– Пожалуйста, не хотите – не буду дальше рассказывать. Умолкаю, – смиренно, с чувством оскорблённого, причем незаслуженно, достоинства отвечает Ваня.