Владимир Максимов - Живая душа

Ещё накануне вечером, перед заходом в порт, команду в кают-компании собрал капитан. Настроение у большинства было приподнятое. Глаза блестели радостным огнём, словно говорили: «Эх, красота! Рейс окончен! Нас ждёт берег и разгульная, широкая, не скованная судовым пространством, жизнь!..»

Капитан спокойно, без улыбки сообщил экипажу о том, что «научно-поисковый рейс заканчивается и что завтра “Ученый” будет уже во Владивостоке. Научники получат расчёт в ТИНРО, остальные – в конторе пароходства, как обычно. Иногородние какое-то время могут жить на судне. После получения расчета – все уходят в отпуск. До следующего рейса…»

– Ни за что, – услышал я приглушенный общим радостным гулом голос Кухтыля, сидящего рядом. – Домой, в Калугу, к матушке… И никаких больше морей…

После короткой информации капитана, говорившего сквозь зубы, словно сдерживая застрявшую в нём боль, за серым цветом лица которого угадывалась скрытая, сосущая его жизненные соки, неведомая болезнь, – из-за стола, как Ванька-встанька, поднялся круглолицый, розовощёкий Николюк.

Он поблагодарил всех членов экипажа за «отличную работу» и начал витиеватую и, судя по зачину, бесконечную речь. Он говорил о поставленных задачах, о том, «какую неоценимую лепту» внёс каждый из нас для их выполнения…

Через минуту его уже никто не слушал. Шум голосов усиливался, и Николай Михайлович, верно оценив обстановку, без начального пафоса о глобальных задачах советской науки, свернул свою цветистую, как персидский ковер, речугу в плотный рулон и с некоторой обидой на неблагодарных слушателей уселся на своё место, рядом с капитаном…

И вот, теперь те же люди, которые ещё вчера так радовались окончанию рейса в светлой, чистой кают-компании, угрюмо стояли на ветреной палубе с безразличными лицами, ожидая, когда с судна на причал будет перекинут трап. И вроде бы даже не очень спешили расходиться. Может быть, каждый неосознанно сейчас больше думал о том, что миновало, чем о том, что его ждёт. «Наш пароходик отходит в светлое прошлое. И половины пути не успев отсчитать. И настоящее время с лицом перекошенным плакать не станет на пристани и причитать», – припомнился мне куплет из песни Олега Митяева.

Над судном и причалом как-то бесприютно порхали редкие февральские снежинки, тем не менее быстро выбеливая потемневшие доски причала, превращая их в белое, ещё не тронутое никем пространство. И на этой нетронутой странице нам предстояло оставить свои следы.

Первым на причал сошёл Кухтыль. Отойдя немного в сторону, он картинно плюхнулся на колени и коснулся губами пушистых снежинок, таким своеобразным способом приветствуя долгожданный милый берег.

За ним потянулись остальные с перекинутыми через плечо баулами, сумками в руках. И вскоре первозданная чистота снега была испещрена множеством проявившихся на нём тёмных следов…

Судно вернулось к родному причалу в воскресенье, и нам с Юркой незачем было сходить на берег. Никто нас на нём не ждал.

Было холодно и неуютно от порывов беспричинного резкого ветра, но я, в отличие от своего напарника, оставшегося в каюте, стоял на палубе, глядя на сходящих на берег людей, с которыми мы провели вместе почти полгода и с которыми, может быть, уже никогда не увидимся…

– Пока! – услышал я голос радиста, махнувшего мне с трапа и улыбнувшегося на все тридцать два зуба не показной, а искренней улыбкой. – Адрес мой знаешь – заходи!

Вскоре его спина растворилась в фиолетовых февральских сумерках…

За моей спиной по металлу палубы звонко зацокали острые каблуки Зининых сапожек. Я сделал усилие, чтобы не обернуться.

Она подошла ко мне. Нарядная, красивая, весёлая.

– Прощай, мой сладенький, – проговорила громко. – Не поминай лихом, коль что не так, – положила руку на моё плечо, и я увидел, как она ненароком стрельнула взглядом на причал, где у трапа со скучающим и, казалось, ко всему безразличным видом стоял боцман.

Зина чмокнула меня в кончик покрасневшего холодного носа, словно пытаясь его согреть. Потом с серьёзным видом стерла с него смоченным слюной носовым платком свою губную помаду и очень весело добавила.

– А то ты и вовсе будешь на гномика похож.

Немного помолчав, покачиваясь на высоких каблуках и будто запоминая моё лицо, вновь заговорила:

– Такое вот Хироо получается, Игорёк… Потому что в жизни всегда складывается не так, как хочется, а так, как можется или сложится. Ну, до свидания, что ли! – уже веселее проговорила она. И, перейдя по трапу на причал, пошла по нему мимо боцмана, играя бёдрами, с блуждающей улыбкой и высоко поднятой головой. Независимая, гордая, снисходительно ловящая на себе восхищённые взгляды мужчин с соседних судов.

Наверное, именно так по красной ковровой дорожке шествуют на Каннском фестивале кинозвёзды, знающие, что вслед им смотрят с завистью и восхищением…

Я видел, как почти уже в конце причала, следуя за Зиной упругим скорым шагом, её нагнал боцман и, взяв за руку, попытался остановить и развернуть к себе.

Она резко выдернула руку, и какое-то время они стояли друг против друга, высокие, красивые, стройные, и о чём-то ожесточённо споря, размахивали руками… А потом, развернувшись к судну спиной, пошли рядом. И, кажется, правда, не могу сказать наверное, потому что было уже довольно темно, Зина взяла Олега под руку.

Издалека, во всяком случае, они казались неразделимы.

Так они и растворились в темноте, шагая плечом к плечу…

Август 2004 г., август 2005 г., Порт Байкал

Январь – апрель 2006 г., Иркутск

В начале Того, предпоследнего лета двадцатого века, я стоял на берегу широкой, спокойной сибирской реки и слушал, как в могучих кронах высоких тополей, с еще клейкой и сочной зеленью первых листьев, задумчиво шумит ветер…

В его свежей прохладе и безутешности, словно он прилетел сюда из еще более северных, таких милых ему широт, было что-то прощально-осеннее, немного грустное, но в то же время обнадеживающее и светлое, как далекий привет от очень близкого тебе человека.

Мы были здесь совсем одни – я и ветер. Да… еще, конечно, река и этот совсем пустынный берег с темным влажным песком у уреза воды.

Присев на огромное, наполовину замытое белым, шуршащим под ногами песком, гладкое, белесое бревно, я почему-то вдруг с отчаянной радостью подумал о том, что в это лето непременно должно произойти что-то очень хорошее. От чего с годами, все дальше уходя от детства, как бы отвыкаешь постепенно, не ожидая уж от Времени счастливых перемен.

Ранним утром, в середине июля, мы с моей женой Натальей стояли на лестничной площадке третьего этажа реанимационного отделения и ждали хирурга. Он обещал рассказать о состоянии нашей лучшей подруги Кристины, которая накануне вечером, после автомобильной катастрофы, была доставлена сюда вместе со своей приятельницей, которая ночью скончалась. И в списках больных реанимационного отделения, вывешенных на первом этаже, ее фамилия была уже зачеркнута синим фломастером.