Владимир Максимов - Живая душа

– Теперь самое главное – воля к жизни, – сказал нам заведующий отделением, высокий, весь какой-то очень чистый, аккуратный и даже, пожалуй, слегка щеголеватый мужчина средних лет с пустым взглядом, в котором угадывался груз несбывшихся надежд. – Теперь все будет зависеть только от нее самой. Захочет она жить или нет.

Возможность такого выбора по отношению к Кристине показалась мне тогда просто нелепой. Ведь она всегда была такой веселой, такой жизнелюбивой. Я, например, не припомню ее плачущей, в отличие от ее лучшей подруги – моей жены, которая частенько грешила этим и с которой Кристина нас, кстати сказать, и познакомила одним дождливым летом вот уже много лет назад. Порой мне вообще казалось, что Кристина без всякой причины, просто от полноты чувств может где угодно задорно рассмеяться, заражая своим весельем и окружающих.

Этот жизнеутверждающий смех и скрюченная дура с косой и провалившимся носом были просто несовместимы.

Как я уже сказал, тот день запомнился мне во всех подробностях…

Даже не только день, но и все, что ему предшествовало. Пожалуй, впервые за всю эту долгую нескончаемую неделю, когда мы узнали, что Кристина попала в автомобильную катастрофу, я нормально заснул. Спал я крепко, а проснулся внезапно. От приглушенного, какого-то шуршащего звона разбиваемого керамического кувшина (в котором обычно для кипячения отстаивалась вода), непонятно почему вдруг свалившегося со стола.

На боку этого белесо-зеленоватого, почти белого, кувшина было изображено не то ласковое желтое теплое летнее солнышко, не то – еще невызревший подсолнух. Скорее всего этот стилизованный рисунок все же больше напоминал размытое акварельное солнце с его трепетными широкими лучами.

Я стал в совок заметать эти осколки солнца, недоумевая, как же все-таки кувшин, обычно стоявший посреди стола, мог свалиться на пол.

И только когда ранним утром я начал наливать из этого самого абсолютно целого кувшина воду в чайник для кипячения, то понял, что это был всего лишь сон, но настолько яркий и реальный, что его трудно было разграничить с явью, поэтому мне все еще непроизвольно вспоминались эти бесформенные осколки солнца в нашем широком красном совке, куда я их смел.

Поставив на конфорку плиты чайник и снова наполнив кувшин водой из-под крана до следующего утра, я повернулся лицом к углу окна (которое выходило у нас в кухне почти на восток) и, по обыкновению, мысленно произнес молитву: «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое…», отыскав в черном небе маленькую мигающую, будто вздрагивающую от холода, синюю звездочку, которая всегда в это время виднелась чуть выше и сбоку от кроны огромного тополя, растущего в нашем дворе, и то густо покрытого темной листвой, то совсем голого, с растопыренными во все стороны ветками, похожими на скрюченные болезнью длинные пальцы.

Сделав после молитвы свои обычные двенадцать поклонов, что иногда заменяло мне зарядку, если ее не хотелось или уже некогда было делать, я сел в кухне за стол поработать.

На часах было шесть тридцать. Так что я мог пописать еще около часа, прежде чем придется отправляться «на службу», в свою давно уже опостылевшую мне редакцию. С ее строкогонством и поверхностными сиюминутными новостями на час. Фактически, как и все газетные редакции мира, мы занимались тем, что производили информационных бабочек-однодневок…

За окном было почти темно. Слегка туманно. И лишь некоторые окна двух соседних, противоположных нашему, домов светились желтоватым светом.

Самые чудные, самые сокровенные минуты для меня, когда я был один на один со своими мыслями и чистым листом бумаги, наступили.

Сегодня я, наверное, смогу написать что-нибудь стоящее, подумалось мне, и я вдруг ни с того ни с сего припомнил, как мы вчера вечером, после работы, со своими коллегами из других газет играли в футбол. И я еще подумал тогда, что некоторые эпизоды из этих наших регулярных матчей, по вторникам и четвергам, могли бы стать деталями в каком-нибудь рассказе. Как, например, мысли героя об обыденности жизни, когда он забивает гол и радуется этому, будто это первый гол в его жизни. Одновременно он еще и думает: «А как там сейчас Кристина со всей ее болью и неподвижностью». Но эти мысли у него все же вторичны.

Стоп. Что-то у меня тут перепуталось…

Ведь было лето. Откуда же тогда взялось это черное небо в 6.30 утра, легкий низовой туман и мигающая звездочка?..

Видимо, просто мои воспоминания сместились в осень, когда я дописывал этот рассказ, заново переживая то, что случилось летом. Да, впрочем, это все не так уж и важно. Ибо в любом рассказе существенны прежде всего ощущения героя, а не реальные атрибуты, окружающие его. Детали вторичны. Они лишь дополнение к чему-то основному…»

После работы, которая в то утро шла у меня очень хорошо, а значит, и сегодняшний день с таким зачином уже не будет потерян для жизни, не будет бессмысленен, пуст, несмотря на то, что днем мне, может быть, придется заниматься всякой ерундой, – я выпил чашку кофе с молоком и съел два бутерброда с еще теплым сыром и хлебом, запеченные в духовке, когда на кусок батона кладется долька помидора, а сверху – сыр.

В редакции я появился в прекрасном настроении! Почти в таком же, какое бывает у меня после хорошей тренировки, завершенной контрастным душем. Эти многолетние, три раза в неделю, занятия спортом, – будь то футбол, теннис или просто бег, – всегда возвращали меня в мир гармонии, прежде всего с самим собой, из бестолковости и хаоса обыденной жизни. И нужны были очень веские причины для того, чтобы я, скажем, не пошел играть в футбол. Непогода такой причиной никогда не являлась. И даже болезнь Кристины таким обстоятельством не стала, хотя я и чувствовал некоторые угрызения совести от испытываемой мною мышечной радости, словно немного предавал ее в эти минуты. Но такие мысли я старался поскорее от себя отогнать, ибо в них в итоге не было абсолютно никакого смысла. Поскольку ход времен и судеб нам изменить не дано.

После утренней планерки, – во время которой я раза три, наверное, успел мысленно повторить: «Привет, родной дурдом!», поскольку обычные планы нашего редакционного начальства, по-видимому казавшиеся ему такими необычными и значительными, именно это скорбное заведение и напоминали, – редактор оставил меня у себя в кабинете, предложив написать «живой репортаж», «пропущенный через себя», о том, как идут приемные экзамены в университете. Настоящем университете, созданном как таковой еще в начале века. И не чета нынешним, озаглавленным так и вдруг, в одночасье, возникшим из бывших институтов средней руки.

Задание было не из худших (ведь он мог предложить – заставить меня, написать, скажем, о каком-нибудь передовике производства, который обточил, например, за тот же промежуток времени на двадцать болтов больше, чем его товарищи), и я отправился на набережную, в 1-й, административный корпус университета, созвонившись предварительно с проректором по учебной работе и договорившись с ним о встрече, но которого, тем не менее, на месте в назначенное время не оказалось.