Арундати Рой - Министерство наивысшего счастья

Пайяль прижала уши и принялась дергать крупом и хвостом, несмотря на то, что никаких мух здесь, на этой улице, не было и в помине. С ее стороны было отступничеством — оказаться на такой улице, но эта часть города ей нравилась. Здесь, по крайней мере, было чем дышать. Пайяль с радостью пустилась бы вскачь, если бы ей позволили. Но ей не позволили.

Они явились сюда на тихую охоту. Их задача — следить за авторикшей и его пассажирами.

Всадники держали дистанцию, не приближаясь к повозке, которая, всхлипывая, словно потерявшееся дитя, снова и снова заезжала на круговые перекрестки с зелеными островками в центре, украшенными скульптурами, фонтанами и цветочными клумбами. От этих островков, словно лучи, отходили проспекты, каждый из которых был обсажен разными деревьями — тамариндом, ямболаном, нимом, арджуном.

— Смотри-ка, у них есть даже сады для машин, — задумчиво произнесла Ишрат, когда они въехали на очередной круговой перекресток.

Саддам рассмеялся, наслаждаясь ночной прохладой.

— У них есть машины для собак и сады для машин, — сказал он.

Кавалькада черных «Мерседесов» с тонированными пуленепробиваемыми стеклами вдруг возникла словно ниоткуда и быстро, как змея, промелькнула мимо.

За Городом-садом охотники и их добыча приблизились к изрытой колдобинами эстакаде (для Пайяль это не было препятствием, чего нельзя было сказать об авторикше). Вереница уличных фонарей, стоявших посередине дороги, была похожа на цепь водруженных на столбы крыльев механических ангелов. Мотоцикл рикши принялся, пыхтя, взбираться на мост, а затем нырнул вниз и пропал из вида. Пайяль, фыркнув от счастья, пустилась вслед за ним мелкой рысью, напоминая тощего единорога, обходящего строй увенчанных фонарями херувимов.

После моста город немного сбавил спесь, словно утратив часть самоуверенности.

Рикша и кобыла продефилировали мимо двух больниц, настолько переполненных пациентами, что больные и их близкие, перелившись через край, поселились на прилегающих дорогах. Некоторые больные, с забинтованными головами и конечностями, лежали на самодельных кроватях, у иных даже стояли капельницы. Дети в хирургических масках, облысевшие от химиотерапии, жались к своим выплакавшим все слезы родителям. Люди осаждали прилавки близлежащих круглосуточных аптек, играя в индийскую рулетку. (Шансов на то, что лекарство окажется настоящим, а не поддельным, было приблизительно 60 на 40.) Семьи готовили на дороге еду, резали лук и варили на керосинках картошку, которая немедленно покрывалась крупной серой пылью. Выстиранное белье люди сушили на оградах вокруг деревьев и на железных перилах балюстрады. (Саддам запоминал все — из чисто профессиональных соображений.) Группка невероятно худых, иссохших деревенских жителей в дхоти кружком сидели на корточках. В центре круга находилась сморщенная старуха в пестром сари и в огромных темных очках, за стеклами которых глазницы были плотно заложены ватой. Из угла рта старухи, словно сигарета, торчал термометр. Все эти люди не обратили ни малейшего внимания на протрусившую мимо белую кобылу и двух всадников на ее спине.

Скоро впереди показался еще одна эстакада.

На этот раз маленькая процессия проехала под ним. Под пролетом было полно спящих людей. Почти голый, лысый мужчина с коркой запекшегося красноватого талька на голове и с седой бородой, отбивал воображаемый ритм на воображаемом барабане, покачивая, как устад Закир Хусейн, в такт ритму своей пурпурной головой.

— Дха Дха Дхим Ти-ра-ки-та Дхим! — пропела Ишрат, проезжая мимо. Человек улыбнулся и наградил ее каскадом виртуозных, неслышных ударов.

Запертый рынок, магазинчик яичной паратхи [24] Мучное блюдо, вид индийского хлеба. . Сикхская гурдвара [25] Дом для отправления религиозных ритуалов (у сикхов). . Еще один рынок. Несколько автомастерских. У дверей спят люди и собаки, покрытые пленкой машинного масла.

Рикша свернул в жилой квартал и начал прихотливо петлять по бесчисленным улочкам и переулкам. Подъездная дорожка. Вдоль нее сложенный строительный материал. Все дома трех- и четырехэтажные.

Рикша остановился у запертых железных ворот, выкрашенных в тусклый сиреневый цвет. Пайяль остановилась тоже, поодаль, в тени деревьев, за несколько ворот — сопящий призрак, белая, как привидение, кобыла. В ночи поблескивала лишь золотая окантовка седла.

Из кабины вышла женщина, расплатилась с водителем и вошла в дом. Когда рикша уехал, Саддам Хусейн и Ишрат Прекрасная не спеша приблизились к сиреневым воротам. Рядом с ними два черных быка с подрагивающими горбами лениво переваливались с ноги на ногу.

В окне третьего этажа зажегся свет.

Ишрат заволновалась. «Запиши номер», — сказала она. Саддам успокоил ее. Ему не надо было ничего записывать, он никогда не забывал места, в которых побывал хоть однажды. Этот дом он теперь смог бы найти с закрытыми глазами.

Извиваясь, Ишрат всем телом толкнула его.

— Вах ! Ну что ты за человек!

Саддам, в отместку, стиснул ей грудь, но она решительно сбросила его руку.

— Не трожь, они очень дорого стоят, я до сих пор расплачиваюсь.

В прямоугольнике окна появился силуэт женщины. Она выглянула на улицу, посмотрела вниз и увидела парочку на белой кобыле. Они подняли головы, и взгляды их встретились.

Давая им знать, что заметила их взгляд, женщина (красивая, некрасивая, высокая, маленькая) склонила голову и поцеловала украденное на мостовой сокровище. Она помахала рукой Саддаму и Ишрат, и они помахали ей в ответ. Женщина, конечно же, узнала в них участников потасовки на Джантар-Мантар. Саддам спешился и достал из кармана маленький прямоугольный кусочек картона с адресом постоялого двора «Джаннат» и похоронного бюро. Визитную карточку он бросил в жестяной почтовый ящик с надписью: «С. Тилоттама, третий этаж».

Девочка плакала всю дорогу, но теперь заснула. Маленькое сердечко и бархатистая черная щечка доверчиво прижались к костлявому плечу. Женщина, укачивая девочку, смотрела вслед удаляющейся белой лошади и двум седокам.

Она не помнила, когда в последний раз была так счастлива. Она была счастлива не потому, что это был ее ребенок, а именно потому, что он был чужим.

Когда черное и блестящее, как тюлень, дитя подрастет, когда девочка, например, будет в толпе таких же школьниц в страшную жару осаждать тележку торговца мороженым, выпрашивая апельсиновое, не вспомнит ли она вдруг пьянящий запах мадуки, пропитавший лес в тот день, когда она родилась на свет? Вспомнит ли ее тело ощущение сухой листвы на земле или прикосновение раскаленного дула снятого с предохранителя пистолета, который ее мать приставила к ее лбу?