Арундати Рой - Министерство наивысшего счастья

— Я получу диплом? Или даже степень?

— Да, и ты выдержишь испытания с блеском. Я тебя знаю.

— На самом деле ты плохо меня знаешь. Я патриотка. У меня по коже бегут мурашки, когда я вижу национальный флаг. Меня тогда охватывают такие эмоции, что я теряю способность трезво мыслить. Я люблю флаги, люблю марширующих солдат и все такое. Что это за песня?

— Она тебе понравится. Сквозь комендантский час я принес ее тебе. Она была написана для нас — для тебя и для меня. Одним парнем по имени Лас Коне. Он из моей деревни. Тебе точно понравится.

— Уверена, что нет.

— Ну все равно. Дай мне шанс.

Муса достал из кармана пхерана диск и вставил его в плеер. Через секунду раздались аккорды гитары, и у Тило от удивления широко раскрылись глаза.

— Леонард Коэн.

— Да. Даже он не знает, что на самом деле он кашмирец, как не знает и того, что его настоящее имя Лас Коне…

— Откуда он мог это знать?

— Лас Коне знает все.

— У нее была такая же прическа, как у меня?

— Она была цивилизованным человеком, бабаджаана, а не моут.

Тило поцеловала Мусу. Почти силой удерживая его в объятии, она прошептала: «Отойди, горец, от тебя ужасно воняет»

— Ты просто речная чистюля с равнины.

— Когда ты мылся последний раз?

— Девять месяцев назад.

— Я серьезно.

— Ну, где-то с неделю назад. Точно не помню.

— Урод вонючий.

Муса принимал душ очень-очень долго. Она слышала, как под струями воды он напевал песню Ласа Коне. Он вышел из душа голый, в полотенце, обмотанном вокруг пояса, источая аромат мыла и шампуня. От этого запаха Тило сдавленно рассмеялась.

— Ты пахнешь как летняя роза.

— Я на самом деле чувствую себя виноватым, — улыбнувшись, ответил Муса.

— Верю, ты действительно раскаиваешься.

— Еще бы, после недели моего несказанного гостеприимства в отношении вшей и пиявок мне стоило большого труда согнать их с насиженного места.

Они всегда подходили друг другу, как части нерешенной (а возможно, и нерешаемой) головоломки, — ее текучий дым гармонировал с его устойчивостью и солидностью, ее дух одиночества с его коллективизмом, ее странности с его прямолинейностью, ее беззаботность с его самоограничением. Ее спокойствие с его спокойствием.

Были, конечно, и другие элементы, которые просто не могли подходить друг к другу.

То, что происходило в ту ночь на борту плавучего дома «Шахин», было не столько любовным действом, сколько горестной элегией. Их застарелые раны оказались слишком свежими и слишком глубокими, чтобы их можно было быстро уврачевать. Но на один быстротечный момент они смогли соединить их, как накопленный карточный долг, и разделить боль поровну, не поминая ударов и не спрашивая, кто кому их нанес. На этот краткий миг они смогли отречься от мира, в котором жили, и приняли придуманный ими мир за настоящий. В этом мире «моуты» отдавали приказы, а солдаты закапывали себе в уши капли, чтобы лучше их слышать.

Тило знала, что под кроватью лежал автомат, но ничего не сказала по этому поводу. Она ничего не сказала и потом, когда были пересчитаны и расцелованы все мозоли Мусы. Тило лежала на нем, как на матрасе. Положив подбородок на сплетенные пальцы и подставив свой абсолютно не кашмирский зад сринагарской ночи. То, что путь Мусы снова привел его к ней, нисколько ее не удивляло. Она отчетливо помнила один из дней 1984 года (кто не помнит тот год?), когда газеты сообщили о том, что один кашмирец по имени Макбул Бутт, сидевший в тюрьме за убийство и государственную измену, был повешен в делийской тюрьме Тихар. Его останки были зарыты в тюремном дворе, чтобы могила не стала местом поклонения в начавшем уже тогда закипать Кашмире. Новость эта оставила равнодушными профессоров и преподавателей, не придавших ей никакого значения, но в тот вечер Муса сказал ей — спокойно и буднично, просто констатируя факт: «Когда-нибудь ты поймешь, почему для меня история началась только сегодня». Тогда она не вполне поняла смысл его слов, но напряжение, с которым они были сказаны, она запомнила навсегда.

— Как поживает королева-мать Керала? — спросил Муса, обращаясь к вороньему гнезду, в которое превратились волосы Тило.

— Не знаю, я не ездила к ней.

— Ты должна.

— Я знаю.

— Она — твоя мать. Она — это ты, а ты — это она.

— Это чисто кашмирский взгляд. В Индии все по-другому.

— Я не шучу. Я говорю вполне серьезно. Это нехорошо с твоей стороны, бабаджаана. Ты должна поехать к ней.

— Я знаю.

Муса провел обеими руками по спине Тило. То, что началось как ласка, превратилось в медицинское исследование. На какое-то мгновение он превратился в своего подозрительного отца. Он ощупал мышцы ее плеч, рук, спины.

— Откуда все это?

— Тренировка.

Наступило недолгое молчание. Она решила не рассказывать ему о преследовавших ее мужчинах, ломившихся в ее дверь в самые неурочные часы суток, включая и господина Раджендрана, отставного полицейского офицера, занимавшего административный пост в архитектурной фирме, где работала Тило. Он был взят на руководящую должность скорее благодаря своим связям в правительстве, нежели благодаря своим административным талантам. Он откровенно домогался Тило, делал ей непристойные предложения, часто оставлял на ее столе подарки, которые она не принимала. Однако ночами, подогретый алкоголем, он приезжал к дарге Низамуддина и принимался колотить в дверь, крича, чтобы она впустила его. Его наглость подкреплялась уверенностью в том, что если все станет известно руководству, то в глазах общества и в суде его слово перевесит ее показания. У него блестящий послужной список и медаль за храбрость, а она — одинокая женщина, нескромно одетая и курящая сигареты. Ничто не говорило о том, что она из «приличной» семьи, которая сможет за нее заступиться. Тило все это понимала и предприняла меры предосторожности. Если бы господин Раджендран окончательно потерял благоразумие и ворвался бы к ней, то в мгновение ока, сам того не заметив, оказался бы распростертым на полу.

Она не стала ничего рассказывать, потому что все это казалось грязным и банальным в сравнении с тем, что пришлось пережить Мусе. Она скатилась с него и легла рядом.

— Расскажи мне о Султане… о бевакуфе , из-за которого так расстроился Гульрез. Что это за человек?

Муса улыбнулся.

— Султан? Султан не был человеком. И он не был никаким бевакуфом Правда, он был очень умным мальчиком. Это был петушок — петушок-сирота, которого Гуль подобрал маленьким цыпленком. Султан был предан Гульрезу как пес, не отставал от него ни на шаг. Они подолгу беседовали друг с другом, и никто, кроме них, не понимал, о чем они говорят. Они были настоящими друзьями — водой не разольешь. Султан был известен на всю округу. Люди из окрестных деревень приходили посмотреть на него. У него было шикарное оперение — фиолетовое, пурпурное, оранжевое, красное, и он расхаживал по двору, как настоящий султан. Я хорошо его знал… да его все хорошо знали. Он был высокомерен, всегда смотрел на людей так, словно они ему чего-то должны… ну, ты понимаешь? Однажды в деревню явился капитан со своими солдатами… Капитан Джаанбааз — так он себя называл. Не знаю, было ли это его настоящее имя… эти ребята всегда называются вымышленными громкими именами. Они явились не с карательной акцией и не для прочесывания… они пришли просто поговорить с селянами, попугать их, поиздеваться над ними. Ну, в общем, обычное дело. Людей согнали на деревенскую площадь. Гуль-как и Султан тоже были там, в первых рядах. Султан внимательно слушал, как человек, как деревенский староста. У капитана этого был пес. Здоровенная немецкая овчарка на поводке. Закончив свою речь — как всегда, угрозы и нотации, — капитан спустил собаку с поводка и сказал: «Джимми, фас!» Джимми набросился на Султана, загрыз его, а солдаты унесли несчастного петуха себе на обед. Гуль-как был уничтожен. Он целыми днями плакал, как плачут люди по убитым родственникам. Для него Султан и в самом деле был родственником… не меньше. Он был очень расстроен тем, что Султан так легко дал себя убить, что не дрался, не убежал — как будто петух был бойцом, обученным военным хитростям. Гуль проклял Султана и выл: «Если ты не знал, как жить среди военных, то зачем ты вообще родился на свет?»