Арундати Рой - Министерство наивысшего счастья

Не было никаких сомнений, что Гульрез услышал эту фразу от родителей или соседей и относилась она к нему самому, но теперь он воспользовался ею, чтобы отругать какого-то неведомого Султана — кто бы он ни был.

Муса громко рассмеялся, обнял Гуля и поцеловал его в макушку. Гуль улыбнулся. Счастливый сорванец.

— Кто такой Султан? — спросила Тило.

— Потом расскажу.

После ужина они вышли на крыльцо покурить и послушать новости по радио.

Три боевика убиты. Несмотря на комендантский час, в Барамулле прошли массовые протесты.

Стояла безлунная, черная, непроницаемая ночь.

Гостиницы бульвара, цепочкой тянувшиеся вдоль берега озера, были превращены в казармы, опутанные колючей проволокой, обложенные мешками с песком и окруженные заграждениями. Столовые стали солдатскими спальнями, стойки портье — камерами предварительного заключения, а номера — комнатами допросов. Вышитые гобелены и толстые ковры заглушали крики молодых людей, которых били током по половым органам и которым вливали бензин в задний проход.

— Знаешь, кто здесь сейчас находится? — спросил Муса. — Гарсон Хобарт. Ты с ним вообще виделась?

— Нет, не видела его уже несколько лет.

— Он заместитель начальника местного отделения Разведывательного бюро. Это большая должность.

— Рада за него.

Не было ни ветерка. Гладь озера не шевелилась, лодка даже не покачивалась, но тишина казалась хрупкой.

— Ты любил ее?

— Да, и хотел сказать тебе об этом.

— Почему?

Муса докурил сигарету и закурил следующую.

— Не знаю. Это было дело чести — твоей, моей и ее.

— Почему ты не говорил о ней раньше?

— Не знаю.

— Это была свадьба по уговору?

— Нет.

Сидя рядом с Тило, дыша в унисон с ней, он чувствовал себя пустым домом, в котором слегка приоткрылись окна и двери, впустив немного воздуха для запертых там призраков. Когда Муса снова заговорил, он обращался к ночи, к горам, невидимым в этот час, если не считать мерцающих огней армейских лагерей, вытянувшихся в цепь и похожих на скудные декорации какого-то устрашающего спектакля.

— Наше знакомство было страшным… страшным, но прекрасным… такое могло произойти только здесь. Было это весной девяносто первого, в год полного хаоса. Мы — все, кроме, кажется, Годзиллы — думали, что Азади за углом, всего в одном шаге. Перестрелки были каждый день, взрывы, убийства. Боевики открыто расхаживали по улицам с оружием…

Муса умолк, расстроенный звуком собственного голоса. Он отвык от него. Тило не спешила прийти к нему на помощь. Часть ее существа противилась истории, которую начал рассказывать ей Муса, и она была благодарна ему за переход к обобщениям.

— Так вот было. В тот год — когда мы познакомились — я только что нашел работу. Это было бы великим событием в моей жизни, но не стало, потому что в те дни закрывалось все. Ничто не работало… ни суды, ни колледжи, ни школы… нормальная жизнь рухнула… как я могу объяснить это тебе… какое это было сумасшествие… это была какая-то свалка, какая-то куча-мала… бесчисленные ограбления, похищения, убийства… массовые подтасовки на школьных экзаменах. Вот это было самое забавное. Внезапно, в самый разгар войны, все захотели сдать вступительные экзамены в высшие учебные заведения, потому что это помогало получать дешевые кредиты от государства. Я знаю одну семью, где три поколения — дед, отец и сын — сели за учебники, чтобы сдать выпускные школьные экзамены. Нет, ты только вообрази этот цирк. Фермеры, рабочие, торговцы фруктами, имевшие за плечами два и три класса, едва умевшие читать и писать, решили сдавать экзамены. Они переписывали задания из учебников и со свистом сдавали все на отлично. Они переписывали все, даже инструкцию в нижней части листа: «Перевернуть страницу!». Помнишь такие надписи в школьных учебниках? Они списывали и эту пометку. Даже сейчас, когда мы хотим уязвить человека его глупостью, мы его спрашиваем: «У тебя есть намтук пасс ?»

Тило понимала, что он намеренно уклонился от темы, кружил вокруг да около истории, рассказывать которую ему было так же тяжело, как ей — слушать.

— Ты ведь тоже выпускница девяносто первого? — тихий смех Мусы выдавал любовь даже к слабостям его народа.

Она всегда любила в нем это, его полную и безоговорочную принадлежность к народу, который он любил и над которым смеялся, на который он жаловался и проклинал, но никогда не отделял себя от него. Может быть, она любила в нем эту черту, потому что сама она не могла ни о ком думать, как о «своем» народе. Если, может быть, не считать двух бродячих собак, приходивших ровно в шесть утра в парк, где она подкармливала их. Ее народом были и бродячие рабочие, с которыми она делила трапезу в чайной возле гробницы Низамуддина. Но и они на самом-то деле тоже не были ее народом.

Когда-то давно она думала, что Муса — «ее народ». Вместе они какое-то время были самостоятельной страной, островной республикой, отделившейся от остального мира. Однако с тех пор, как они решили идти дальше своими путями, она лишилась «народа».

— Мы сражались и тысячами погибали за Азади и одновременно старались урвать дешевые займы у того самого государства, против которого сражались. Мы — долина идиотов и шизофреников, и мы деремся за свободу, чтобы быть идиотами и…

Муса, усмехнувшись, замолчал и вскинул голову. На расстоянии от них по озеру проплыл патрульный катер. Солдаты с борта освещали воду мощными фонарями. Когда катер исчез из вида, Муса встал.

— Идем, бабаджаана. Что-то становится прохладно.

Это слово выскользнуло у него так естественно — «бабаджаана», «любовь моя». Она это заметила, он — нет. Было совсем не холодно, но они ушли с палубы в дом.

Гульрез спал на ковре в столовой. Ага и Ханум самозабвенно играли на спящем Гульрезе, словно его тело было специально создано на радость кошкам для их игр. Ага прятался в сгибе колена. Ханум поджидала его в засаде, устроенной на господствующей высоте бедра.

Муса остановился у входа в резную, вышитую, узорчатую, расписную и филигранную спальню.

— Можно войти? — спросил он, и это покоробило Тило.

— Рабы ведь не обязательно глупы, не так ли?

Она села на край кровати и откинулась на спину, подложив руки под голову. Ноги остались стоять на полу. Муса сел рядом и положил руку ей на живот. Напряжение улетучилось из спальни, как нежеланный гость. Было темно, если не считать скудного света, проникавшего из коридора.

— Хочешь, я дам тебе послушать кашмирскую песню?

— Нет, спасибо, друг, я ведь не кашмирский националист.

— Скоро ты станешь им. Через три, максимум четыре дня.

— Это почему?

— Станешь. Я хорошо тебя знаю. Когда ты увидишь то, что увидишь, и услышишь то, что услышишь, у тебя не останется выбора. Потому что ты — это ты.