Эмили Фридлунд - История волков

– Его всегда нужно было направлять, – вспоминала она, проводя пальцем по краю кружки. – Если сравнить с тем, каким он стал потом, ты бы не поверила, но в юности он был обычным оболтусом, который знай себе тренькал на гитаре. В то время он умел только подобрать мелодию да ловить рыбу. И все. А всему остальному он научился гораздо позже.

Коммуну основали в 1982 году, рассказывала мама, в то время все и думать забыли о революционных идеях. Они и несколько семей решили жить совместно: восемь взрослых плюс трое детей. Моя мама была старше остальных, те умели только языком почесать, а мама умела разрабатывать планы, она-то и спланировала их отъезд из города в лес, распределила между всеми обязанности, уговорила отца спереть топоры и ружья из местного магазина «Все для рыбалки».

– Понимаешь? – спросила мама. Я не ответила. Раньше я не раз слышала все эти истории. В детстве она многократно рассказывала мне про их первую зиму в хижине, про вечные ссоры и мелкие невзгоды: как поначалу им пришлось питаться одной рыбой, как в конце зимы в коммуне народились два младенца, как сын бывшего диетолога однажды ночью случайно устроил пожар, и пламя перекинулось на одного младенца, и как его ночью, в снежную бурю, повезли в больницу в дряхлом фургоне, но ребенок в конце концов легко отделался, а устроивший пожар после того случая перестал говорить. Я эту сагу слышала-переслышала, но никогда еще в мамином рассказе так явственно не переплетались горечь и ностальгия. Раньше она всегда подчеркивала, какими они были молодыми и наивными и как много наделали ошибок. Правда, она-то тогда была далеко не молодой. Ей было целых тридцать три, и она давным-давно окончила школу и колледж. И если она тогда намеревалась что-то сделать, ей бы сначала стоило хорошенько подумать.

– Послушай, что я расскажу! – И мама снова заводила свою повесть с самого начала. Про то, как они среди ночи угнали фургон из гаража ее родителей, про то, как мчались на нем ночью, не думая об опасности, как поселились в заброшенной рыбацкой избушке ее дяди, а в первую весну выстроили рядом новый барак, как здорово там было летом, как писали хартию коммуны красивым каллиграфическим почерком на листе пергаментной бумаги и повесили ее над входной дверью и как потом, шесть лет спустя, когда коммуна распалась, подожгли этот барак.

– К концу все пошло наперекосяк, это точно, – вздыхала мама. – Все перессорились, начали ревновать друг к другу и уже не могли отличить своих детей от чужих. Не понимали, что с вами делать. Хотя не все было так уж плохо, не все время. У нас были хорошие идеи, хорошие планы. Мы пытались заменить социальные обязанности родственными узами. – Она помолчала. – Мы верили, что есть вещи поважнее нуклеарной семьи [35] Нуклеарная семья – популярное в американской социологии середины XX века понятие первичной ячейки общества: семьи, состоящей из супругов и детей. . Мы и в самом деле верили в то, что сможем создать что-то лучше…

Она взглянула на отца: он спал, прижав щеку к плечу.

– Мы искренне верили, что сможем изменить этот мир… – продолжала она.

Я смотрела на нее со своей табуретки и ждала.

– Но потом все разбежались, и мы начали новую жизнь – только с тобой.

P.S. Секвойи производят гораздо большее впечатление, чем другие разновидности красного дерева, – это на тот случай, если ты вдруг приедешь в Калифорнию. Есть разные виды красного дерева, чтобы ты знала. Береговые мамонтовые деревья растут (это и так понятно) на берегу, а секвойи – только в горах. На машине можно проехать сквозь ствол секвойи, да? Так обычно все и делают. Плюс секвойи очень древние деревья. Я подумал, тебе будет интересно знать эту разницу. В детстве я с отцом ходил в походы по Сьерра-Неваде, и мы там ели консервированные супы и спали в маленькой двуспальной палатке, которая у него сохранилась с армии. Было здорово. Эти деревья и впрямь кажутся вечными, такие они огромные. Мы жили там неделями, не мылись, для питья разводили порошковый лимонад. Деревья там как в фильме «Эпоха динозавров». Конечно, ребенка многие вещи поражают больше, чем взрослого. Вот почему, в частности, я не горю желанием туда вернуться. То есть кому же захочется сознательно разрушить то, что когда-то тебя восхищало и занимало все твои мысли? Кто же так поступит?

Слава богу, что оставалось еще место на обороте открытки, но теперь я, кажется, все исписал.

Еще раз пока,

После отъезда Гарднеров лето пролетело быстро. Или не то что быстро, а как-то фрагментарно. Жара стояла несусветная – впервые за многие годы. В июле по ночам было иногда так жарко, что перед сном я смачивала футболку в озерной воде, потом выжимала ее в лесу, надевала, с нее капала вода, а я тихо входила в хижину, шла на ощупь в темноте и поднималась по стремянке к себе. А утром под лучами восходящего солнца от озера поднимался пар, а вечерами было так влажно и душно, что все из рук валилось, ничего не хотелось делать. Помню, самое душное время суток я пережидала под рваными тенями сосен, отмахиваясь от мух сосновой веткой, или искала клещей у псов – у всех четверых, – пока они, вывалив языки, лежали вокруг меня на земле. Запуская пальцы в густую шерсть Эйба, я ощущала каждое его ребро, конвульсивно двигавшееся в такт его дыханию. Я чувствовала, как раздвигаются и снова сдвигаются его ребра, освобождая место в легких для новой порции кислорода. Я чувствовала, как он терпеливо отклоняется вбок под непривычной тяжестью моей руки.

Помню, однажды душным вечером мы с отцом поехали на его квадроцикле в полицейский участок в Уайтвуд: я сидела на заднем сиденье, подпрыгивая на каждом ухабе, а в полиции мне щедро налили полный стакан кока-колы, которая так пенилась, что перелилась через край пенопластовой чашки и расплескалась по столу. Это было через несколько дней после того, как к нам по сумаховой тропе приехал полицейский, и они с отцом о чем-то говорили, стоя у капота его черно-белого седана. В участке мне дали рулон бумажных полотенец вытереть пролитую кока-колу. Мне предложили принести еще кока-колы, но я отрицательно помотала головой и высосала сладкую коричневую пену прямо со столешницы. Потом включили вентилятор, который погнал теплый воздух мне в лицо, и когда струи воздуха высушили мне щеки, нос и веки, я, помню, подумала, не сюда ли прошлым летом приходила Лили, не здесь ли она сидела, не здесь ли пила кока-колу и давала показания против мистера Грирсона.

Но этого я так и не узнала.

В то лето я провела у них в маленьком кабинете несколько часов, сидя на зеленом пластиковом стуле, и отвечала на разные вопросы, которые мне задавали люди в форме и в штатском. Я уже не помню, кто и когда и о чем меня спрашивал. Помню только, что я выпила несколько литров теплой кока-колы. Я отгрызала краешки от пенопластовых кофейных чашек и украдкой раскидывала откушенные белые кусочки по столу, которые лежали там, точно слипшиеся снежинки, и в конце концов я отважилась попросить себе складной стул с мягким сиденьем, который они держали позади письменного стола в центре кабинета. К концу июля меня полностью подготовила к процессу дама с мрачным лицом – она была вроде помощником окружного прокурора, – которая посоветовала мне сидеть на свидетельской скамье, скрестив ноги у лодыжек и сложив руки на коленях, и время от времени говорить «мэм» судье и «сэр» адвокату.