Элисон Скотч - Мелодия во мне

– Мама! Неужели ты не понимаешь? – говорю уже я, когда она замолкает, истощив свое красноречие. Хотя прекрасно знаю, что все она понимает. Вот это и мучит ее больше всего. Но одновременно она категорически отказывается понимать что бы то ни было. – Я хочу перемен. Хочу проветрить все наши самые затхлые углы, открыть настежь все двери и сломать все запоры. Вот чего я хочу больше всего.

Несмотря на то что чисто внешне все мои раны и ушибы кажутся залеченными, я не могу подолгу сидеть неподвижно. Тело тут же начинает неметь. Уже после полудня мы сделали остановку на подступах к Вашингтону, чтобы перекусить в придорожном ресторанчике. Андерсон сказал, что эта забегаловка очень напоминает ему те, в которых они с приятелем столовались, когда колесили по стране, будучи студентами.

– Только тогда мы заказывали себе шесть банок пива и самый дешевый бутерброд с жареными яйцами. И этого нам хватало на целый день.

– А что мешает заказать самый дешевый бутерброд и сегодня? – рассеянно заметила я, просматривая меню.

Андерсон морщит лоб, собираясь с мыслями, чтобы ответить.

– Я ведь пытаюсь, – он откладывает свое меню в сторону, – пытаюсь начать взрослеть. Думаю, уже пора.

– Глупости! Ведь вам всего двадцать восемь! Можно сказать, еще совсем дитя, – замечаю я с ироничной улыбкой.

– Очко! Еще одно, и вы сделаете из меня настоящего послушника.

Заказ у нас принимает официантка с обвислыми грудями, мелкими кудряшками на голове и печальным выражением лица, делающим ее похожей на гончего пса, готового броситься в любой момент выполнять команду своего хозяина. Любопытный взгляд на Андерсона, потом еще один. Явно его узнала, и сейчас мучается, не зная, стоит ли об этом объявлять во всеуслышание. Зато тут же заливается краской, отчего и так румяные щеки ее становятся почти багровыми.

Я заказываю себе тост по-французски, Андерсон – вафли и фруктовый чай. Я извлекаю из сумки тетрадь с набросками отца. Собственно, я почти уничтожила эту тетрадь, от нее осталось меньше половины. Все первые страницы я вырвала и в приступе очередного гнева выбросила. А в последнее время она и вовсе выпала из моего поля зрения. Забросила тетрадку в дальний угол, надеясь найти ответы на свои вопросы у людей. Будто они, эти ответы, способны были принести мне спасение. Ах, все мы жаждем спасения, надеемся, верим, но почти никто так и не обретает этого самого спасения. Что ж, копнем глубже, начнем сдирать кожу с самой себя, даже если такая процедура обернется новыми шрамами.

Как это там Саманта сказала? Шрамы закаляют характер. Будто бы в свое время я ей так говорила. И вот она вернула мне мои же собственные слова, причем в тот момент, когда мне позарез нужно было услышать именно такое напутствие. Я переворачиваю свою руку ладонью вверх и снова начинаю разглядывать рубец на запястье. Напоминание о том вечере, когда я наконец признала очевидное: отец ушел от нас и больше никогда не вернется. Какие же еще шрамы на моем теле и в моей душе он оставил, шрамы, с которыми я до сих пор не могу смириться?

– Разобрались в этой абракадабре? – Андерсон слегка выпячивает вперед подбородок, указывая на тетрадь.

– Пока еще нет. Но чувствую, что в ней ключ к чему-то очень важному. Возможно, как раз туда мы сейчас и направляемся за разгадкой. – Я издаю короткий смешок. – Боже! Что за чушь лезет в голову.

– Знаете, лично я прошел через все эти поиски и метания, когда мне было двадцать. Я тогда твердо верил во всю эту ерундистику, полагал, что все мы, люди, как-то связаны друг с другом, что на каждое инь есть свое ян.

– То есть, по-вашему, это ерунда? – спрашиваю я без тени обиды в голосе.

Нет, конечно, определенные взаимосвязи существуют, кто бы спорил. И все же если сейчас кто-то начнет при мне с умным видом рассуждать о том, что все в этом мире предопределено , то я точно убью его.

– Вера в предопределенность свыше помогает людям чувствовать себя безопаснее, что ли, – говорю я и тут же ловлю себя на мысли, что сама-то я дала себе клятву, расценив свое спасение тоже как знак, данный мне свыше. Пообещала, что стану другой, стану лучше, счастливее, наконец. – Вот попытайтесь объяснить мне, что стоит за нашим чудодейственным спасением. Какой смысл тут сокрыт? Лив даже пробовала однажды заговорить со мной о боге.

– Бог?! – заливисто смеется в ответ Андерсон, и я улавливаю в его смехе то, что осталось недосказанным. А кто это такой? – Думаю, я откажусь от участия в проекте Спилберга.

– Вы с ума сошли! Кто в здравом уме и при трезвой памяти отказывается от участия в проектах Спилберга?

– В свете всего того, что со мной случилось в последнее время, мои актерские упражнения кажутся мне сейчас откровенной глупостью. Напяливать на себя чужое обличье, произносить чужие слова…

– Что за идиотские мысли лезут вам в голову, – говорю я и переворачиваю следующую страницу в тетради.

– Ничего не идиотские! Расхотелось мне вдруг суетиться, мельтешить, толкаться и проталкивать себя куда-то. А хочется мне… Просто жить и дышать! Да! И гнать машину куда-то в Вирджинию. И чтобы рядом со мною сидела девушка, которая спасла мне жизнь.

– А я вот думала, что второй шанс дан нам для того, чтобы мы сами себя пихали куда-то вверх, к чему-то лучшему…

Слушаю свои слова и ловлю себя на мысли, что в эту самую минуту я похожа на мамашу, которая увещевает свое неразумное дитя.

– Подумайте сами! Зачем зарывать в землю собственный талант? Поворачиваться спиной к делу, которое у вас получается? Да, вас терзают сомнения, вы переживаете, что с чем-то можете не справиться. И пожалуйста, не нужно использовать в качестве отговорки меня. Или свое желание дышать полной грудью. Разве это сопоставимые величины?

– Я никогда не размышлял над тем, справлюсь ли я с новой ролью или не справлюсь. И сейчас совсем не это имел в виду. Просто актерская работа с некоторых пор кажется мне бессмысленной и ненужной.

Андерсон хватает из сахарницы пакетик с дешевым сахаром и начинает размахивать им туда-сюда. Прямо какой-то нервный тик у парня.

– А помните, что вы мне говорили в галерее, на презентации? Вы тогда сказали мне, что искусство не может быть бессмысленным. Что оно находит отклик в наших душах, резонирует там. И это самое важное в любом искусстве.

Андерсон смешно морщит нос, пытается вспомнить, что и когда он говорил.

– Послушайте! Мне легче все бросить и забыть.

– Да! Спустить в унитаз плоды своих десятилетних усилий! Это действительно и легче, и проще. Кто бы спорил!

Но прежде чем Андерсон успевает ответить мне, две брюнетки в дешевых джинсах и водолазках, купленных, скорее всего, в отделе детской одежды, подбегают с выпученными глазами к нашему столику и замирают от восторга. Еще бы! Ведь они видят живьем самого Андерсона Кэрролла.