Элисон Скотч - Мелодия во мне

На радиостанции смена караула. На ночное дежурство заступает новый диджей. Слегка откашлявшись в микрофон, он начинает зачитывать подробный прогноз погоды на завтрашний день. Следом озвучивает довольно безвкусное рекламное объявление, пропагандирующее деятельность местного автопрома.

– А сейчас вашему вниманию предлагается новая порция музыкальных записей ретро. Эта программа подготовлена при безвозмездном содействии фирмы «Двейнз-Кастам-Шевроле», – вещает диджей с придыханием в голосе.

В первую минуту мелодия кажется мне абсолютно незнакомой, и я узнаю ее лишь тогда, когда вступает хор. Господи боже мой! Эта песня преследует меня, словно проклятие, с момента моего рождения.

– Между прочим, родители назвали меня в честь героини этой песни, – сообщаю я Андерсону. – Она о самой одинокой женщине на свете. Мой отец, как это ни банально звучит, был без ума от Джона Леннона. В те годы только Леннон вдохновлял его на творчество. А потом, когда он уже перерос свое былое увлечение, было поздно что-либо менять. У меня уже было имя.

– Не верю! – восклицает Андерсон. – Это каким же надо быть отцом, чтобы сотворить такое безобразие с собственным ребенком.

– Ах, мой дорогой будда! В том-то и беда, что все это – чистая правда. Сама недавно прочитала в Википедии.

Андерсон смеется.

– Тоже мне, источник информации нашли! Разве вам еще никто не говорил, что ни в коем случае нельзя верить всему тому, что там пишут? – Он снова бросает на меня пристальный взгляд. – Может, вашему отцу просто нравилось это имя. Нравилось еще до того, как он услышал песню. А потом он намеренно приплел к этой истории The Beatles. Решил понизить, так сказать, эмоциональную планку. Проявить некое показное безразличие. Как вам такой вариант?

– Возможно. Вам, как актеру, пристало разбираться в показных чувствах.

– Пристало! Мы, артисты, вообще постоянно снедаемы желанием сбивать чрезмерный накал чувств в реальной жизни. Наверное, таким образом мы пытаемся сохранить собственное душевное равновесие.

Андерсон наклоняется ко мне и осторожно касается моей руки.

– Но в любом случае, – заканчивает он свою мысль, – это всего лишь песня.

– А что, если эта песня, как это ни парадоксально, стала моей судьбой? Сами подумайте! Кто называет своего ребенка в честь самой одинокой женщины на свете?

– Хорошо! Но даже если это – правда , что из того? Родители совершают и более ужасные вещи. И вам это известно не хуже меня.

Я молчу. Родители действительно способны и на более ужасные поступки.

– И потом, – продолжает горячиться Андерсон, – разве мы с вами не пришли к обоюдному согласию, что больше не будем верить в судьбу? Что ничто из того, что свершается в этом мире, не предопределено свыше… Что нет ни рока, ни фатума… Все это чепуха и выдумки.

Он снова смотрит на меня и ободряюще улыбается.

– Может, чепуха, а может, и нет, – с улыбкой отвечаю я.

– Ну вот! Все по новой. Говорю же вам, да, чепуха!

На подъезде к дому Андерсон заглушил двигатель. Одинокий фонарь на входе. В его тусклом свете дом едва различим. В окнах темно, но вид у дома жилой. На крыльце под портиком стоит скамейка, и на ней валяется плед в ярко-красных и зеленых тонах, характерных для орнаментов американских индейцев. Возле гаража валяются пустые канистры, возле деревянной стены дома примостилась лестница. Все говорит о том, что в доме есть люди.

– Пойдете и постучите в дверь? – спрашивает меня Андерсон.

– Да. Пойду и постучу, – отвечаю я и нервно вздыхаю.

– Послушайте, Нелл! – говорит он, но внезапно замолкает и кладет свою руку поверх моей.

– Что? – Я отвожу свой взгляд от дома. – С вами все в порядке? – добавляю я, заметив, как он вздрагивает.

Андерсон моментально отдергивает свою руку и рассекает ею воздух, словно отгоняя от себя прочь все то, что он собирался сказать.

– Со мной все в полном порядке. Потом поговорим.

– Хорошо, – соглашаюсь я и делаю еще один глубокий вдох.

– Только напомните мне. Иначе я могу забыть.

– Уж не собираетесь ли вы признаться мне в любви? Неужели мне удалось покорить сердце завзятого ловеласа, самого Андерсона Кэрролла?

Я продолжаю неотрывно смотреть на портик. Прикидываю, хватит ли у меня сил подняться по ступенькам крыльца. Вот и сейчас подтруниваю над Андерсоном только потому, что отчаянно тяну время.

– Нет, – смеется он в ответ. – Есть и еще кое-что, о чем надо поговорить, прежде чем я открыто заявлю миру о своей любви к вам. Но только напомните мне, ладно?

Какое-то время мы оба молчим.

– Хотите, я пойду с вами? – предлагает мне Андерсон.

Я отрицательно мотаю головой, но изображаю на лице признательную улыбку. Нет! За последнее время так многое изменилось в моем отношении к людям. Если бы я больше доверяла себе самой, то, возможно, и не попала бы в такую передрягу. И поэтому сейчас я пойду одна. Не потому, что мне и впредь все и всегда придется делать одной. Но на этот раз я действительно должна идти туда одна.

Пытаюсь совладать со своим учащенным дыханием, и сердце дрожит, замирая в тревоге.

– Удачи вам! – Андерсон наклоняется ко мне и целует в щеку. – Я буду ждать вас здесь на случай, если вдруг понадобится подмога.

Я нажимаю на ручку и открываю дверцу автомобиля. Вирджиния встречает неожиданной для этих мест прохладой. Холодный воздух сразу же щиплет за щеки. Пахнет срезанной хвоей. Я медленно бреду к дому по вымощенной гравием дорожке, и каждый мой шаг неотвратно приближает меня к тому, что, как я чувствую внутри себя, и есть моя судьба. Быть может, вся моя предшествующая жизнь вела меня именно к этим дверям.

Сам дом, едва различимый во мраке ночи, тем не менее именно такой, каким я его запомнила много лет тому назад. Такой, каким я его и запечатлела на своем холсте. Перед тем как ступить на крыльцо, я останавливаюсь, облокачиваюсь о перила и замираю, внимательно разглядывая дом. Краска на оконных переплетах второго этажа облупилась и облезла. Окна мансарды плотно закрыты черными ставнями, но во всем остальном дом точно такой же, как и тогда, когда мне было тринадцать лет. Да я и чувствую себя сейчас так, как будто мне снова тринадцать. Но главное – я вспомнила. Я снова помню все.

Как же удивительно устроена наша память. Она может сохранять в своих глубинах мельчайшие подробности прошлого. Например, тексты песен, которые ты не слышала уже, наверное, лет двадцать. Или запахи, напоминающие о сладостной поре твоего шестнадцатилетия. Или самое первое Рождество, которое ты встречала вместе со своим мужем. И все эти мелочи, такие как запах кардамона, которым пахнет яблочный сидр в твоем бокале, или музыкальный размер мелодии, – все это странным образом западает тебе в память и хранится там вечно. Ну или до тех пор, пока ты не свалилась с небес на землю и не растрясла эту самую память до основания. Но даже в этом случае, даже тогда твоя порушенная память все равно сохраняет в себе какие-то мелочи, незначительные детали и подробности. Воистину как в той сказке. Обратную дорогу отыщешь по хлебным крошкам.