Михаил Аранов - Баржа смерти

Всю ночь с субботы на воскресение спал плохо. Заснул только часа в два. Будто, провалился в чёрную яму. И набат тревожный и гулкий поднял его с постели. «Ты что?» – спросила спросонья Катя. И тут же заснула. Стояла мертвая тишина. Набат был уже не слышен. Оцепеневшая белая ночь смотрела в окна слепыми глазами. Будильник показывал три часа тридцать минут.

Утром 28 августа через станцию Мга проскочил последний эшелон с эвакуированными ленинградцами. К вечеру того же дня в посёлок Мга вошли немецкие войска.

Только усилиями Гриши семья Григорьевых попали в этот последний поезд. На Московском вокзале семью провожала младшая дочь Надя. Она была в военной форме медицинской сестры.

Надя проходила службу в госпитале, который расположился в помещениях института имени Герцена на Мойке 48. Гриша пару дней назад был направлен на Северо-Западный фронт в качестве полкового врача. А Саша в то самое воскресение, 22 июня ещё успел забежать буквально на полчаса, попрощаться с тёщей и тестем, обнять жену и сына.

Семья Григорьевых эвакуировалась в Ярославль. Сухой, жаркий день к вечеру немного остыл, но в вагоне было нестерпимо душно. Глухие раскаты, напоминавшие приближающуюся грозу, и яркие всполохи в быстро потемневшем вечернем небе заставляли пассажиров вздрагивать и тревожно вглядываться в окна вагона.

Поезд с беженцами из Ленинграда подъезжал к Ярославлю тёплой прозрачной ночью. Внук Саша на руках Кати хрипел и задыхался. Вера беспомощно плакала. Константин Иванович под строгим взглядом жены бегал по вагонам в поисках врача. Наконец, привёл остробородого старикашку. Явно из «бывших». «Свой свояка видит издалека», – усмехнулась Катя, когда Константин Иванович представлял его семье. «Илларион Евграфович, военврач», – щёлкнул каблуками старикашка. «Какой уж ты военврач, – у Кати ещё хватило сил улыбнуться, – коли бежишь от войны».

Илларион Евграфович склонился над маленьким Сашей. Приложил стетоскоп к его груди. Сказал: «Не знаю, чем помочь, у ребенка двустороннее воспаление лёгких. Спасти его может только чудо. Может быть – сульфидин. Лекарство дефицитное. Найдёте ли вы его где-нибудь, не знаю. В аптеках он есть, но в сейфах под пломбой. А вскрытие этой пломбы по законам военного времени… Сами понимаете…»

В Ярославле на вокзале семью Григорьевых встречала Юля, сестра Константина Ивановича. Погрузились в кузов «полуторки». Катя разместилась с внуком в кабине. Поехали в сторону «Красного перекопа», в том районе находилась квартира Юли. Разместив родственников у себя дома, Юля побежала в поликлинику. Вскоре появился врач, осмотрел мальчика, подтвердил диагноз, поставленный Илларионом Евграфовичем: двусторонняя пневмония. И опять прозвучало как приговор: сульфидин. «У меня нынче много вызовов, – заторопился врач, – в вашем ленинградском поезде очень много больных детей».

Вера молча давилась от слез, отец её мрачно ходил по комнате. Екатерина Петровна, сидевшая с окаменевшим лицом, вдруг вскочила и подбежала к мужу: «А Варька Воропаева, она же аптекарша. Я тебя никогда не спрашивала про неё. Но сейчас спаси своего внука. Юля, – зовёт она свою золовку, – ты же в прошлый приезд говорила, что знаешь аптеку, где работает Варвара». Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с жены на сестру. «Ммм-да», – лишь сумел промычать он. Катя, бросив на мужа тяжёлый взгляд, какого Константин Иванович не видел никогда раньше, уходит в коридор разбирать чемоданы. А Юля уже пишет на бумажке адрес аптеки, суёт в руки брату.

«Завтра с утра пойдёшь, – и уже шепотом, чтоб не услышала Катя, – пытала меня Катенька, чтоб рассказала всё про твою Варьку. Не могла я ей отказать. И случилось это всё ко времени. Ты же знаешь, Пашка меня бросил. И я осталась с малолетним Юрочкой на руках одна».

Константин Иванович скорчил на своём потухшем лице понимающую мину: мол, прощаю тебе, сестрица, твои ненужные откровенья. Но на душе у него стало вдруг тяжко и слякотно. Возникло горькое предчувствие неожиданной потери: страшно стало за Катю.

Утром Юля уже успела сбегать в аптеку, сообщила брату: «Стоит за прилавком, можешь идти».

И вот он предстал перед ней. «Сколько же ей лет? Всё такая же гордая и красивая. Прошло двадцать пять лет. Значит, ей, вроде, лет сорок пять, – проносится в его голове. И тут что-то гаденькое, писклявое: «Сорок пять – баба ягодка опять».

Она смотрит на него холодно, с неким любопытством, как смотрят на найденную, но уже ненужную вещь.

«Да, Костя, ты уже не тот, что прежде», – говорит она. А Константин Иванович видит себя в зеркале за спиной Вари, каким-то неинтересным, пожилым мужчиной. Лысый череп. Не бритый по моде как в молодые годы, а как ни печально – лысый. Одутловатые щёки нависли складками надо ртом. И щёточки рыжеватых усов под носом. Глаза Вари вдруг заблестели, набежала предательская слеза. Она отвернулась, промокнула глаза платком. «И что же тебя привело ко мне? Беда, поди, какая случилась?» – Константин Иванович слышит как сквозь вату голос Вари. И так же как сквозь вату слышит он свой глухой голос. Он говорит торопливо, сбиваясь, о том, что умирает его внук, и что врачи не могут ему помочь. И что без лекарства сульфидин внук помрёт. Константин Иванович поднимает глаза на Варю. Видит её пронзительно-холодный взгляд. В голове его всплывает из прежних времён жуткое слово: «Ведьма». И страх, какого он не испытывал со времён Гаврилов-Яма, охватывает его. Вера что-то чиркает на листке бумаги. Подает ему. «Это мой адрес, приходи вечером после семи», – говорит она. Константин Иванович уже не видел, как Варя, забежав в крохотный кабинет, разразилась рыданиями.

Дома Константина Ивановича встречают какой-то чужой взгляд жены и испуганные глаза дочери.

«Обещала дать сульфидин. Вечером надо к ней зайти», – устало говорит Константин Иванович. Катя не спрашивает, куда зайти – в аптеку или домой.

В шесть часов Константин Иванович стал собираться. «В Ярославле тоже голодно», – не глядя на мужа, проговорила Катя. Она вываливает в полотняный мешок кастрюлю только что сваренной картошки. Из своей шкатулки вынимает деньги, протягивает их мужу. «Возьми, это наши последние. Юля нам поможет», – произносит она. «Почему последние, – угрюмо спрашивает Константин Иванович, – а моя зарплата?» «Ты что забыл? Мы отдали её перед отъездом из Ленинграда Наденьке», – Катя тяжело вздыхает.

Константин Иванович стоит перед дверью Варвары. Лишь тронул дверной звонок, дверь тут же открылась. Константину Ивановичу даже показалось, что Варя ждала его за дверью. Молча вошли в комнату. Шёлковый абажур над столом. Скромная мебель. Ничего от отца-купеческого. Лишь изразцовый камин. Константин Иванович вспоминает, что в ленинградской квартире старшей дочери тоже был камин, но топить его было немыслимо, всё тепло уходило в трубу. Поставили круглую печь до потолка.