Михаил Аранов - Баржа смерти

«И этот парень живой?! Вот уж, истинно, с богатырским здоровьем берут наших парней в лётчики! – говорил хирург, позвякивая в стакане пулями, вынутыми из тела Троицкого, – это подарок от Гитлера. На память, – обратился он к Троицкому, протягивая стакан с пулями, – откуда такой богатырь? Наверное, из Сибири?

– Не. Я из Ленинграда, – еле слышно прошептал Александр.

– Из Ленинграда. Уже хорошо. А ногу постараемся тебе спасти, – закончил врач и отошёл к другому раненому.

Но ногу не спасли. Началась гангрена. Резали два раза. И каждый раз вместо обезболивающего лекарства накачивали спиртом. Медсестра, женщина с молодым лицом, но совершенно седыми волосами, говорила Троицкому: «Кричи, кричи, милый. Легче будет». И он кричал. А хирург и сёстры, будто, не слышали его крика.

День Победы встретил Александр в госпитале. Госпиталь находился в польском городе, что на границе с Германией. Месяц назад, когда пришёл в себя, и боли оставили его, написал письмо жене в Ярославль. Ответила ему Юля, что Вера и вся её семья уже в Ленинграде. Нынешнего адреса Веры она не знает, так как прежнюю квартиру разбомбили. «И потому письмо твоё, Саша, я отправила Наде на Лиговку. Пиши пока на адрес Нади», – сообщала Юля, – на всякий случай адрес её Ленинградский прилагаю».

И вот он уже читает письмо от жены: «Сашенька, я тебя люблю, любого. Хоть без ноги, хоть какого. Лишь бы ты был со мной». При чтении этой фразы Александр почувствовал, что у него на глазах слёзы. «Вот. Расквасился», – хотелось улыбнуться, но слёзы не дали это сделать. Галя совсем не вспоминалась. Нет, пожалуй, как-то подумалось: «И зачем я ей, юной девочке. Безногий старик. Ведь мне скоро сорок лет».

В сорок четвертом году, да, это был конец декабря [30], получили письмо из Ленинграда от Нади. Они с Гришей уже дома на Лиговке. Надя опять работает в госпитале на Мойке. А Гриша демобилизован как инвалид войны. Хромает, ходит с костылём. Работает в Куйбышевской больнице, как и прежде. Там сейчас тоже госпиталь и больница. От бомбёжек часть больницы разрушена. Больных ленинградцев там много. И не хватает врачей и медсестёр, потому что многие в блокаду умерли. Гриша приходит с работы поздно. И из-за этого Надя очень беспокоится. Лиговская шпана – на неё нет управы. Но одно хорошо: теперь у них отдельная квартира. Рахиль и Фрида, бывшие соседки по коммуналке, выписаны из квартиры. И ещё писала Надя, что Рахиль во время блокады умерла. А Фриду забрали в больницу. Жива ли она – неизвестно. И в конце письма: Верину квартиру на Мойке разбомбили.

При этой фразе Катя схватилась за сердце: «Там же Наденька жила. Как она спаслась…»

Юля уже капает валерьянку для Кати. Вера читает дальше письмо: «Гриша ходил на Мойку. Сейчас там много свободных квартир. Так что приезжайте скорей. Кто был прописан до войны, тем дают жилплощадь.

Документы на въезд в Ленинград я вам выслала».

«Юля, Вера. Кто вынимал письмо из почтового ящика?» – Катя растерянно смотрит то на дочь, то на Юлю. А Юля уже бежит к входной двери. И вскоре слышится её радостный возглас: «Вот ещё письмо! Смотрите». Катя осторожно разрывает конверт. Читает документ. «Мама, Сашенька есть там?» – спрашивает Вера. «Есть, есть, милая», – отзывается Катя. «А где мы будем жить с отцом?» – почему-то это очень тяжёлый вопрос для Кати. Но она не произносит эту фразу. Спросить Веру? Нет, нет. В Ленинграде всё решим. Вместе с Надей и Верой.

Когда Константин Иванович вернулся с работы, семья его уже собирала чемоданы. Новый год решили отметить в Ярославле. Юля очень просила. Мол, когда теперь увидимся. Константин Иванович загадывать не решался. А Катя торопила с отъездом, скорей бы увидеть младшую дочь.

Февральская вьюга гонит хлопья снега вдоль Невского. Константин Иванович кутается в своё зимнее пальто на вате, сшитое в последние мирные дни. Однако хочется посмотреть, что стало с Ленинградом за время блокады. Вот памятник императрице Екатерине укрыт сеткой с кусками ткани серо-зелёного цвета. В каком-то ледяном оцепенении долго стоял перед памятником. А в голове рассказ Нади, как в блокаду с Невского иногда не успевали убирать трупы ленинградцев. И эти люди сумели сохранить памятники. Вот Гостиный двор, с Невского не видно разрушений. Башня городской Думы цела. И Барклай, и Кутузов у Казанского собора стоят целёхоньки. Верно, успели снять маскировочную сетку.

А с домов снимают дощечки с названием «Проспект 25 Октября». Константин Иванович подходит к деревянной лестнице, приставленной к стене. А на лестнице человек в фуфайке и стёганых на вате брюках. «Эй, товарищ, как теперь Невский называться будет», – спрашивает он. А в ответ слышит молодой девичий голос: «Ой, дедушка, Невский опять будет Невским». Вот и славно, что Невский. А слово «дедушка» как-то тяжело резануло. Нет. Не по самолюбию, а где-то глубоко царапнуло в груди. Никогда ещё женщины не называли его дедом. А дедушка – ещё больней. Дедушка – нечто жалкое и беспомощное. Вот внук Саша называл его «деда». И за этим следует «дай», «помоги», «покажи». Значит, внук понимает, что дед что-то ещё может.

Константину Ивановичу вдруг стало тяжело идти. Снег с тротуара не убран. Чтобы перейти на другую сторону Невского, надо перелезать через сугробы. Слава Богу, что на ногах валенки, а не штиблеты с галошами. Это на службу в валенках не попрёшься. Ой, Господи, и чего в башку лезет. Ведь уже пенсионер, какая там служба. Вот из сугроба никак не выползти. «Дед, давай помогу», – перед ним молоденький солдат. Константин Иванович тяжело вздыхает, протягивает руки солдату.

«Ну, вот и вылезли, – солдат смеётся, – а мне завтра на фронт. Будем добивать фашистов». «С Богом», – говорит Константин Иванович солдату. «Мы и без Бога добьём их», – солдат делается серьёзным. «Сколько же тебе лет?» – Константину Ивановичу вдруг становится мучительно жаль этого мальчишку. «Как сколько? Девятнадцать», – солдат по-детски хмурит брови. «Поди, на фронт-то впервой?» – зачем-то спрашивает Константин Иванович. Солдат кивает головой. Тревожная тень мелькнула на его юном лице.

Константин Иванович осеняет солдата крестным знамением. И видит, как мальчишка на глазах превращается в мужчину.

Трамваи сегодня почему-то не ходят по Невскому. Верно, рельсы не успели расчистить. Неделю назад семья приехала из Ярославля. Хотел дойти до Лиговки, где младшая дочь живет с Катей. Да вот не вышло.

Вот и Мойка 48. Высокий чугунный забор и арка с ажурными воротами. Сейчас войдёт в квартиру, ляжет на свою железную кровать, которая стоит у окна с видом на речку Мойку. Окно высокое, почти до потолка. Грязное. Немыто, верно, с лета сорок первого. Стёкла оклеены бумажными крестами. И днём в этой комнате – кухне полумрак. Кто жил в этой квартире до войны Константину Ивановичу неизвестно.