Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Белые, пенистые сугробы мыла — в бушующем океане вздымаются гребнями, лижут руки и лопаются на розовых ноготках крохотными радужными пузырьками. Темные полотняные паруса мокнут, тяжелея и впитывая в себя океан. Млечные чайки, сверкая перламутровыми пуговичками, вздымаются, машут крыльями. Розовая рука проносится над океаном, ловит их и скручивает в шнуры тряпок. Тогда при ближайшем рассмотрении оказывается, что чайки вовсе не чайки, а лифчики; паруса — не паруса, а обыкновенные сорочки и рубашки, короче говоря, это Лиза на кухне стирает белье, склонившись над лоханью, в мыльном бульоне которой мокнут груды тряпок. А рядом, совершая рейсы утюгом, гладит белье Скорик.

— Лизанька, — говорит он, попыхивая утюгом, — мне хотелось бы воспеть твою бадью с пепельным морем в ней. Мыльная вода в бадье имеет вполне морской оттенок — пепельно-свинцовый. А какова она на вкус? Дай-ка попробовать! — и, рассмешив Лизу, он провел языком по мыльному пальцу. — Фи, от нее пахнет чем-то серым, это пресная обывательская вода. Но поэтическое сравнение остается в силе, и я продолжаю воспевать стирку. Итак, предположим, наши мужские сорочки — это белые медведи с ободранными боками. Вероятно, они уже побывали под рогатиной охотника и, к счастью, остались в живых. А эта величаво ныряющая льдина — ба! — твоя сорочка. Мы в царстве холода, Лизанька. Но не ошибся ли я, приняв это море за Ледовитый океан? Раскрасневшиеся щеки вовсе не доказывают, что ты переступила Полярный круг. Подозреваю, мы в Средиземном море. В таком случае, наши рубашки — это голубые поля парусников, твоя сорочка — яхта, вышедшая погулять в открытое море, а лифчик — единственный неповторимый и беспомощный, как ребенок, твой лифчик — белоснежная чайка в тот момент, когда, сложив крылья, она пускается стрелою и пронизывает насквозь бока девятому валу. Я вижу еще среди парусников — нечто, в чем можно угадать морское чудовище лилово-грязного цвета. Ну да, это толстовка Молодецкого. Я не знал, что она обладает способностью змеи — линять и менять в воде шкуру. А это носки. Подводные растения, водоросли, которые даже на дне моря пахнут потом. Прости, Лиза, но это мои носки.

— Скворушка, — сказала Лиза грудным и звонким голосом, — одно неосторожное движение, и ты прожжешь белье. Будет желтое пятно.

— За кого ты меня принимаешь, — воскликнул Скорик, — взгляни, какими белыми дорогами стелются рукава у кормы броненосца. Броненосец! Никогда еще ни один капитан не водил его такой уверенной рукой в минувшую эпоху боев, как вожу я в эпоху затишья. Заметь себе, я вожу утюг без компаса. Ведь это же не шутка. Лизанька, взгляни-ка сюда. Ты узнаешь рукав? Помнишь его минутку назад — это было старое морщинистое существо, начиненное воздухом. Найди на нем хотя бы одну морщинку. Я ему возвратил первую молодость. Ай, — воскликнул он, обжегши об утюг указательный палец и с размаху сунувши его в рот.

— Скворушка, — Лиза повернула к Скорику раскрасневшееся, в брызгах мыльной пены лицо и, заметив, что горячий утюг он оставил на воротнике рубашки, заволновалась, — Скворушка, сними скорее утюг! Он, наверное, сжег рубашку! Ну, скорее же!

Скорик быстро снял утюг. На месте воротника темнела коричневая полоска, издававшая чадный запах. Даже пуговицы присмолились. Скорик элегически вздохнул:

— Как безвременно погиб он, Лизанька, этот лоскуток, нежно и тепло охватывавший гусиную шею Бортова. Ничего, мы переделаем косоворотку в рубашку «фантазию» с отложным воротником.

— Для фантазии слишком мал воротник, — возразила Лиза, — Скворушка, имей смелость признаться, что ты испортил рубашку.

— Спорю, — воскликнул Скорик. — Да ты знаешь, почему такая рубашка именуется фантазией? В ней легче фантазировать, чем в рубашке со стоячим воротником. Настоящая рубашка фантазия должна быть совсем без воротника. Последнее время Бортов задумчив. Ему кстати рубашка фантазия. Ты не находишь, что он стал задумчив?

— Нет, — ответила Лиза, закидывая локтем свесившуюся прядь волос, — перед зачетами вы все немного нервничаете.

Скорик положил выглаженную рубашку в ворох сложенного белья и взялся за брюки — единственные и несменные, которые были на нем. Он попросил Лизу отвернуться и, когда она стала к нему спиной, низко опустив голову над стиркой, — быстро освободился от своей пары. Бросил брюки на гладильную доску, извлеченную из койки для гладильных целей, занес утюг и его горячим брюхом — гладким и плоским, как зеркало, — пронесся над одной штаниной. Пригладил и обратился к другой. Брюки сползали, он придерживал их за штанину и смял ее. Тогда он опять разгладил ее, но смял пояс.

— Лиза, — не вытерпел он, — пока я глажу пояс — трубочки мнутся. Пока я глажу трубочки — пояс мнется. Это ни на какую технику не похоже.

— Положи их зевом наверх, — посоветовала она не поворачиваясь. — И не держи за концы.

— Не выходит, — попробовал он.

— Вот так, — повернулась она и вся зарделась, — ты не одет, Скворушка. — Она отвернулась.

— Эка важность — я только без брюк, ну, гляди на меня сверху. Мы должны привыкнуть друг к другу в домашней обстановке!

— Я не привыкну. И не надо этого, — сказала Лиза, опустив глаза, — когда вы утром ходите на кухню умываться без нижних рубах — я ничего не говорю, а сейчас завернись в одеяло, ну… ну просто ты простудишься…

Скорик вприпрыжку направился в комнату и возвратился оттуда, завернутый до половины в одеяло.

— Удовлетворительно? — заставил он ее полюбоваться. — Может, ты права, что не надо привыкать, а может, нужно привыкнуть. Стыд — это только условный рефлекс. Ну, разве твои плечи отличаются чем-нибудь от моих, а ведь ты прячешь их тщательно. Если бы ты их не прятала — я бы привык. Товарищи ведь мы, слава тебе, а не черти сладострастные. Я к тебе, например, уже так привык, — соврал искренне и бессознательно Скорик, — что, если бы ты предстала предо мной как Ева в ослепительной своей прозодежде, я даже носом не повел бы… Не веришь? Держу пари — раздевайся! — И Скорик, горячо уверенный в том, что выиграет пари, готов был убедить Лизу раздеться.

Лиза очень смутилась или даже испугалась.

— Если бы из вас кто-нибудь попытался, ну, хотя бы подсмотреть меня — я бы ушла.

— Условный рефлекс, Лизанька. Ну, ладно, покажи, как штанину держать, — и Скорик опять взялся за утюг. — Это хорошо, что ты стыдлива. Когда среди такого количества мужчин одна женщина, то безопасней, если она стыдлива. Это кое к чему обязывает. Ну, давай споем, — предложил он вдруг, желая загладить впечатление от разговора, и, не дожидаясь Лизы, запел что-то тягучее и теноровое.

Лиза прислушалась к пению, опустила голову и, задумавшись, перебирала белье. Скорик заливался соловьем, изредка прерывая пение и пробуя пальцем утюг. Утюг с негодованием встречал капельки слюны и шипел.