Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Скворушка, — вздохнула Лиза, — нельзя делать одновременно два дела: варить обед и развешивать белье. Я виновата. Каша пригорела.

— Неужели? Вот окаянная! Стой, — воскликнул озаренный Скорик, — она не пригорела, а загорела, как загорают на пляже в Крыму. Пшенная каша стала гречневой. В день дежурства Скорика каша не должна быть сырой. Уже четыре часа, гудит на фабрике. Братия соберется скоро к обеду. Возьмемся за оладьи, припри двери. Экспромт так экспромт. Сколько яичек разбить?

— Пять.

— Пять так пять. Ты, кажется, говорила, что необходима простокваша?

— Обойдемся без нее, возьмем соду.

— Соду так соду. Взболтать кашицу?

— Хватит, я думаю?

— Хватит так хватит.

И они приступили к подготовлению сюрприза.

А рядом, шагах в десяти от кухни через коридор, брился Синевский. К бритью он стал подготавливаться еще с утра, когда Дорош только напился чаю и собирался уходить. Поточил на бруске бритву, окатил чайным настоем мыльницу — горячей воды не было, — и она засверкала прояснившимся никелем. Постучал в комнату Лизы — не будет ли она так любезна предложить ему свое круглое зеркало. У него есть маленькое карманное зеркальце, но лучше не любоваться в нем — глядишь на себя, а видишь черта.

Такими объяснениями он сопровождал свою просьбу и, получив от Лизы круглое зеркало, некоторое время задержался в дверях: не находит ли Лиза, что ему к лицу борода? Отрастить ее этаким французским клинком и ввинтить в глаз монокль?

— Уверяю вас, — сказала мучительно и с мольбою Лиза, — я не знаю, как лучше. Мне все равно… мне нужно идти…

— Куда тебе зеркало прикажешь поставить? — спросил он, поняв, наконец, силу ее нетерпения и почувствовав себя несколько неловко за бесплодную и утомительную навязчивость.

— Вы… ты оставь его пока у себя. Оно сегодня мне не нужно.

— Я возьму на себя смелость зайти в комнату и поставить его на столик.

— Как хочешь, — ответила безразлично Лиза и вышла из комнаты.

Синевский вошел к себе с зеркалом, когда Дорош собирался уходить. Накинул полотенце на шею, набил из трубочки в мыльницу порошку, который запылил сухим облачком, щекоча нос. Чихнул, забрызгал зеркало и не спеша вытер его полотенцем.

Собираясь взбить мыльную пену, вспомнил, что у него нет теплой воды, — нельзя же мылить щеки чайными помоями. Пошел на кухню, на примусе согрел воду и, наконец, уселся бриться. Долго щекотал себя щеточкой и скользнул холодным и блестящим крылом бритвы, переломившей горящий взгляд Дороша. Этот взгляд сверкнул в зеркале, и его поймал Синевский. В этом взгляде были ненависть и злоба.

— Чего тебе? — повернулся он к Дорошу.

— Ничего, — ответил тот, туша огонь в глазах, — иду вот договариваться о тебе.

— Мне показалось, что ты чем-то недоволен.

— Эстет, — вдруг плюнул Дорош, не перешагнув за порог, но открыв дверь.

— Что же, я должен ходить обросшим, как свинья? Бритье, милый мой, — священнодействие, и я всегда проделываю его в приподнятом духе. Одеколончику хочешь?

— Эстет, самовлюбленная дрянь, — упрямо повторил Дорош, — для тебя стараться грех.

— И-и… не надо. Впрочем, против воли, а стараться будешь. Любишь ты меня, как… но стараться будешь… ох, будешь.

— Дерьмо, эстет! — крикнул Дорош и выбежал из комнаты.

— Застели кровать, — послал ему вдогонку Синевский, — приведи в порядок кровать, эй… свинья в щетине.

Летая снежно-стальным крылом бритвы, он продолжал выглаживать шероховатую поверхность самым тщательным образом. Бритва была новая, играла лучами и, позванивая, брала под самый корень волосяных сумок. На горле он задерживал ее смертельный оскал и, прищурив глаза, любовался осторожными и гибкими взмахами стали, одного неточного движения которой было достаточно, чтобы пустить кровь.

Прошедшись раз, он намылил себя вторично, но не обе щеки, как в первый раз, а только одну. Придвинул ее ближе к зеркалу, провел бритву очень легко, очень осторожно и, когда щека стала совершенно гладкой и скользкой, повторил в точности все движения и на другой щеке. Вытер подбородок полотенцем и провел по выбритым местам пальцем. Они были идеально гладки, как подбородок младенца.

Он стал рассматривать себя в зеркале — не оставлены ли где царапины. Царапины не оказалось, но на загибе челюсти он обнаружил злостно уцелевший волосик. Он снял его сухой бритвой, щелкнувшей тоненьким комариным звоночком, и окончательно убедился, что побрился на славу.

Но священнодействие еще не было закончено. Он разрешил себе теплый компресс, приложил намоченное полотенце и потер его рукой. Окропился одеколоном, и его жгучий спирт запылал острыми колючками на щеках и западал в глаза. Закрыл их, и ему представилась Лиза. «Чистенькая, — подумал он, — чиста до тошноты. Ох, эти чистенькие!» Вздохнул и открыл глаза. Вынул из ящика, в котором были пилочки, щетки и еще кое-какая мелочь для наведения красоты, коробочку пудры, не рисовой, а какой-то телесной, пахучей, женской и густо напудрил все лицо. Коробочку с пудрой положил обратно в несессер и задвинул его на дно чемодана, прикрыв бельем.

Ящичек он прятал от Дороша. Подумав, он опять извлек его из чемодана. Достал ножнички и пилку, пробежался по ногтям, закруглил, навел матовый блеск, отчего они заиграли, как осколки зеркала. Полюбовавшись ими, он стер лак, оставив его только на длинном ногте мизинца левой руки. После некоторого раздумья он стер также лак и на мизинце.

Затем, понежившись как кот и не стирая пудры, взглянул на себя в зеркале и томно улыбнулся глядевшему на него длиннолицему Пьеро. Смахнул пудру и пошел на кухню мыть мыльницу, захватив с собой остатки бритья. Долго мыл ее и вытер полотенцем — другим, которое он вынул из чемодана.

Наконец, сел читать. Ему пока некуда было спешить. Сел спиной к не застланной кровати Дороша, на которую во время бритья посматривал с отвращением, и читал часа два, пока не услыхал шума на кухне. Решил, что это возвратилась Лиза, и, заглянув в дверь, увидел Скорика, растапливавшего плиту. Кивнул ему.

— Сегодня дежуришь? Я думал, что это Лиза.

— Придет, придет, — получил он ответ, — задержалась.

Читал еще часа полтора и решил отнести зеркало в комнату

Лизы. Постучал на всякий случай и, не получив ответа, вошел.

Лизу приятели устроили неплохо. Достали ей у коменданта красный столик, два мягких, но старых стула, почти новую железную кровать и кресло-качалку. За эту качалку, валявшуюся на складе, Молодецкий и Скорик выдержали бой с комендантом и только после уверения его, что Лиза больна и нуждается в отдыхе, получили качалку во временное пользование.

В остальном Лиза сама довершила декорирование своего убежища. Пустячками, которыми изобилуют женские столики, убрала угол и поставила туда столик. Гравюры, дешевые, но занятно расклеенные, портреты близких людей, коверчик, флакончик — вот все то, из чего она сделала себе уют. В комнате оставалось еще много свободного места, но оно не создавало впечатления пустоты благодаря поставленной под углом кровати. Как и туалетный уголок, она была тем центром жилья, на который сразу падает глаз вошедшего.