Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Приблизительно такое ощущение испытывал Дорош на кухне, чистя картофель. И нож, и картофелина, которую он чистил, тарелки, ложки, вилки, кастрюли, словом, все, чем изобиловала кухня, казалось ему игрушками, а сама кухня — игрушечной лавкой. Ему было одновременно неловко и смешно. Он стеснялся Лизы и помалкивал.

Она воспрянула со вчерашнего дня, и сияние ее незаплаканных глаз стало гуще и явственней. Она также стеснялась его. Иногда в ее зрачках он улавливал всплеск пугливого ожидания. Для нее наступил уже томительный момент, которого она боялась в первый день знакомства с компанией. Момент, когда она должна была остаться лицом к лицу с каждым из приятелей. Со Скориком ей далось это легко, так легко, что она удивилась и обрадовалась. Она угадывала в нем бескорыстные товарищеские чувства и была ему благодарна. Но вот Дорош — этот особенный. Она помнит его страшное лицо, когда он забежал стремительно и… крикнул, чтобы ее выгнали, но теперь у него мягкие глаза, которые он почему-то прячет, как бы стесняется.

Они долго молчали, прищупываясь друг к другу мимолетными взглядами.

Гремя ведром, Лиза наполнила его под краном и хотела опрокинуть в котел, но Дорош перехватил ведро и ловко плеснул им в кратер котла. Наполнил его два раза подряд, а на третьем оступился и окатил плиту. Крякнул и смутился.

— Угодил пальцем в небо!

— Ничего, — успокоила Лиза, — высохнет. Я заметила, что ты глубоко держишь нож. Пожалуйста, очищай более тонким слоем шелуху. Неэкономно. Вот как нужно держать нож.

Показывая, как нужно чистить картофель, она сняла мундирную оболочку тонким слоем, почти не задевая мякоти.

— Вот как, — пропела она, вертя очищенной картофелиной, — она почти вдвое больше твоих орешков.

Возвращая нож, она протянула его черенком. Он принял с благоговейной осторожностью, боясь повредить ей ладонь и ожидая, пока она сама не раскроет пальчиков, лежавших на лезвии. Ему бросилась в глаза разница их рук. Припомнилась ее маленькая ручка в такой же большой, как его, руке. Он победил желание накрыть ее своей ладонью — пред глазами проплыло юродствующее лицо Синевского, и нож он принял молча. Лиза не отошла, она наблюдала за тем, как он исполнял ее наставление, и одобрительно кивала головой.

И оттого, что она стояла здесь, рядом, у него пропало ощущение кухни как игрушечного и смешного занятия. Он старательно скреб.

— Теперь слишком тонко. Местами ты не снял кожицы. — Она указала пальчиком и неожиданно рассмеялась полногрудым насыщенным смехом.

Дорош посмотрел ей в рот, на острые зубки, показавшиеся ему насмешливыми, на горячий язычок, на выстланное темно-красной пробкой небо, и нахмурился.

— Тебя смешит, что я перестарался?

— Нет, нет, — перестала она смеяться, — ты чистишь тупой стороной! — И она опять рассмеялась, стараясь себя удержать и заливаясь еще больше.

Дорош отложил нож и вытер руки.

— Что ты подумала обо мне только что?

— Я? Ничего… — проговорила она, испуганно утихая.

— Что я глуп, — сказал он и опять взялся за нож.

— Я этого не думала, — взволновалась она, — право же, я так не думала.

— Напрасно, значит, ты глупа.

— Почему же? — смутилась она.

— А ты знаешь, — сказал он с мрачной радостью, — что я стрелял людей в рот — вот так! — и он рассек картофелину наполовину, — а ножа держать не умею!

Перед ним всколыхнулись большие синие озера, и он задержался взглядом, горько упиваясь их бездонной глубиной. Лиза пошатнулась и вышла из кухни. Через короткое время она возвратилась с ворохом белья, еще вчера снятого с веревки и сложенного в ее комнате. Не подымая глаз, спиной к Дорошу, она стала перебирать белье. Видимо, она занялась им, чтобы скрыть впечатление, произведенное его словами. А он не мог оторваться от ее колыхавшихся плеч и светлого нимба волос. Ему казалось, что от нее исходит свет, голубой и успокаивающий. Мысленно, не видя ее глаз, он опять погрузился в их беспредельную синеву, и странно ленивое и вместе с тем горькое блаженство примирения посетило его. Он понял, что свет Лизы, идущий от ее невинности и от какой-то необычайной чистоты всего ее существа, был тем давно желанным светом, который мог хотя бы отчасти успокоить его душу.

— Ты очень испугалась меня, крошка? — нежно обратился он к ней.

— Нет, я… — не нашлась она, что сказать.

— Ну, а веришь тому, что я сообщил о себе?

— Этого не могло быть.

— Крепко веришь в то, что не могло быть?

— Да, да, — зашептала она, и губы ее слегка посинели. — Как можно такое делать? Зачем? Ты клевещешь на себя, чтобы пошутить. Не надо так шутить.

— Крепко же ты веришь. — Он подошел к ней и положил руку на плечо. — А ну-ка посмотри мне в глаза! Хорошие они у тебя. Синие, синие. Ага, — обратил он внимание, — не тот ли это лифчик, которому посвятил речь Скорик?

— Тот.

— Что же он говорил о нем?

— Он показывал его студентам и говорил, чтобы они поклонились ему, потом смешно сам поклонился. Мне было очень неприятно.

— Смотри, что я делаю с ним! — и Дорош, улыбаясь, притронулся к нему губами. — Это за то, что ты крепко веришь.

— Целуешь? — испугалась Лиза.

— Н-да. Приблизительно.

— Не надо, не надо, — поспешно выхватила она лифчик и прижала к сердцу. — Я не дам его целовать. Я… Дорош! — Она пересеклась на слове, глаза стали влажными. Прижалась лицом к лифчику.

— Покажи, покажи, — сказал он, мягко отнимая ее руки, — что ты там прячешь? Так и есть! — Он открыл ей лицо, оно было мокрое и в увеличенной синеве глаз мерцала трогательная влажность. У него дрогнули руки, и не своим, слишком для него мягким голосом он спросил:

— Чего ради ты расплакалась? А? Синяя крошка?

— Мне… мне жалко тебя, — проговорила она с детской жалостливостью, — да, да, Дорош! Почему ты не хочешь сделать себе операции? Я понимаю, ты нарочно причиняешь себе зло. Какое страшное лицо было у тебя тогда! О, я сразу все поняла. Я не могу вспомнить без слез твоего рыдания. У меня и сейчас сжимается сердце! Как мне жалко тебя!.. — Она произнесла свою мольбу, ломая ему палец, а он не мог, никак не мог оторваться от ее заплаканных глаз.

— Я наслаждаюсь тобой, одним твоим видом, дыханием твоим, — произнес он со сладкой хрипотой. — Ах ты, птица синяя. Так вот какая ты! Сама слабая, как пух, а жалеть уже научилась. Не жалей. Слез не хватит. Что ж, легче станет тебе, если я пулю выну?

— Легче, Дорош, — всхлипнула Лиза. — Я умерла бы от страха и огорчения, если бы такую в себе носила. А ведь ты нарочно ее носишь. Это еще страшней.

— Что ж, выну… Хорошо… Не теперь только, потом… Ты слыхала о Квазимодо, горбун такой? — спросил он внезапно.

— У Гюго, да, читала.

— Квазимодо — это я, урод. А ты — тебя не существует. Ты только туманность, или нет, звезда, уже зародившаяся в туманности. От Квазимодо до звезды — тысячи верст. Ты мой контраст. Легче мне от тебя. Да не поняла ты меня все равно! — Он махнул рукой и поставил кастрюлю на плиту.