Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Дорош был, конечно, мрачен, он только что сразился с Зоей Мисник. Синевский, пробуя пищу, морщился и изредка поглядывал на Лизу и на Дороша — не скажет ли он чего по его делу. Лиза грустна. Молодецкий весь отдался истреблению пищи. Он шумно глотал не разжевывая, как гусь. Запихивал в рот большущие куски, не разламывая их на части. На отсутствие аппетита он никогда не жаловался. Бокитько нервничал, ел молча и весь ушел в себя. Бортов был спокоен и загадочен. Ленька кусал хлеб, не отставая от Молодецкого. Паренек рос и набирался сил. А Скорик, энергичный дежурный Скорик чувствовал себя за столом кормилицей, суетился за всех и, кажется, не притронулся к собственной тарелке, присматриваясь, не нуждается ли кто в надбавке.

— Плесни-ка еще, — подставил Молодецкий тарелку.

— Получай, — охотно отвалил ему Скорик, — каждому по потребностям. Кто с потребностями — подставляйте тарелки, подлетайте, шпана. — Он поднял кастрюлю, взмахнул над ней большой ложкой. — Закормлю насмерть!

— Со мной тебе это не удастся сделать, — еле проговорил Молодецкий.

— Тебе прибавить?

— Благодарю, суп пахнет дымом, — отодвинул брезгливо тарелку Синевский.

— Не суп, а пюре, — знай, что лопаешь.

— Тем хуже, если даже не знаешь, что имеешь удовольствие жевать.

— Посмотрим, что ты сварганишь, брюзга.

— Пустая затея. Лучше было бы нанять кухарку, — Синевский бросил колким глазом в Лизу. — По крайней мере будет вкусно.

— Сотри пудру, — посоветовал Молодецкий, — на верхней губке.

— Ах, — спохватился Синевский, проведя рукой по рту, — я брился сегодня.

— Это видно. Он воспитывался в аристократической семье, где дымом не пахло. Целый штат кухарок варили ему обед.

— Я воспитывался в рабочей семье, — сказал твердо Синевский, — но ем, как человек, а не как лошадь.

— И ноготки элегантные, — не унимался Молодецкий.

— При случае они действуют как бритва.

— Боюсь, боюсь. Что поделаешь, — обратился Молодецкий к Дорошу, — не любит меня друг твой закадычный. Еще ночью зарежет.

— Он не может похвалиться любовью ко всем нам, — угрюмо ответил Дорош.

— А вот я хочу, чтобы он полюбил, — продолжал Молодецкий. — Рабочий ведь он. За него ведь я бился, за его радость, а теперь он почувствовал под собою почву и вместо спасибо норовит меня под каблучок. Жив курилка, микроб то есть. Значит, действительно, в крови он и человеконенавистничество неизлечимо.

— Правильно. Коси его, коси, — сказал Дорош, посматривая мрачно на Синевского, — не один микроб в его крови, много их.

— Я только одно могу сказать, — заявил ни капельки не обескураженный Синевский, — что пуганая ворона и куста боится. Знакомство наше, Молодецкий, вообще было своеобразно. Вместо рукопожатия произошла схватка. Помнишь, в день припадка Дороша? Осадок от такого знакомства — согласись — не особенно приятен. Ты же его принял за черт знает что.

— Лей, лей елей — боишься моей ярости, — недоверчиво выслушал его Молодецкий.

— Товарищи, — взмолился Скорик, — да прекратите вы, наконец, травлю народов и перейдем к следующему вопросу. На повестке дня — каша. Кто за?

Все рассмеялись, и стало веселей.

— Давно следовало бы перейти к этому вопросу, напрасно я горячился, — сказал Молодецкий. — Я все-таки верю в братство народов, пропадите вы пропадом. Тащи кашу, Сергей…

Скорик принес горшок.

— Хорошо мы все-таки живем, — продолжал Молодецкий, веселея и принимая тарелку каши. — Ну, где бы мне отвалили такую порцию? Жалеешь ты нас, анафема.

— Ешь, ешь, милай, — я ящо тябе надбавлю, — и Скорик, прыгая и суетясь, обходил с большим горшком обедавших.

— Милай, милай, — передразнил Молодецкий, — кукаречишь, а кашу-то пересмолил.

— Ничаго, ето загар в ней, — пошутил Скорик.

— Нет, невозможная стряпня, — отодвинул Синевский тарелку.

— Можно еще? — попросил Ленька.

Скорик рассмеялся — они оба высказали в одно и то же время разные мнения о каше.

— Что это мы такие кисленькие? — обратился вдруг Дорош к Лизе, заставив посмотреть и прислушаться Синевского.

— Я… ничего, — ответила Лиза, как бы просыпаясь и поднимая глаза.

— Если чем недовольна — говори, мы быстро взыщем. Ты на особом положении, никто тебя пальцем не смеет тронуть.

— Нет… нет, я довольна.

— Обидели ее сегодня, — пояснил Скорик. — На экзамене Захаров обозвал любовницей — не будь этого, и каша не пригорела бы.

— Да чья любовница? — прервал Синевский. Уж очень хотелось ему знать об этом.

— Дороша, — бросил Скорик.

Синевский иронически засмеялся, а Дорош возмутился и побагровел.

— Бред Захарова!

— Бывает, бывает, — захихикал Синевский. — Бывает так, что бред становится явью.

— Довольно, — поднялся Дорош, отодвигая тарелку, — спасибо, братец, накормил по горло.

— Куда ты! — воскликнул Скорик. — Обед еще не окончен. Товарищи! Внимание! — и он извлек из тумбочки поставленную там заранее миску оладий. — Экспромт! День дежурства Скорика — незабываемый день. Я предлагаю вашим нежным желудкам тончайшее произведение из муки и яиц. Посмотрите, какой рассыпчатый янтарь на щеках этих маленьких лун! Лопайте, братья!

Он посадил миску в центр стола.

В воздухе мелькнули вилки и скрестились у миски, протянулись руки, зазвенели тарелки.

— Чтоб тебе лопнуть! — вскричал Молодецкий — Вот это экспромт!

Руки между тем продолжали тянуться к миске, сталкивались и задерживались. Получилась сеть рук. Вдруг в этой сети возникла большая рука с синими жилами и длинным ногтем на мизинце. Она накрыла бледную и маленькую ручку, самую маленькую среди всех рук и придержала ее в ладони, как держат трепетную птичку. Все устремили глаза на эти две руки, и за столом наступило молчание. Большая рука дрогнула и освободила маленькую ручку. Шесть пар глаз поднялись на Синевского.

— Как ты нашел ее пульс? — спросил свинцовым голосом Дорош.

— Нормален! — усмехаясь, но бледнея, ответил Синевский.

На следующий день дежурил Дорош. У него было чувство человека, зашедшего с ребенком в игрушечный магазин, — смешно и интересно.

Комические фигурки вызывают во взрослом человеке несерьезное отношение, но рассматривает он их пристально, выбирает внимательно, не забывая ни на минуту, что выбирает для ребенка. Усмешечка не сходит с его губ, но в самый ответственный момент, когда нужно окончательно выбрать между паровозиком, лошадкой и дедушкой с белым лоскутом вместо бороды, он наклоняется к ребенку и спрашивает очень серьезно его мнение. Радостное удовлетворение играет на его губах, когда ручка ребенка тянется к паровозику — пурпуровой жестянке на желтых колесиках, которую сам отец втайне предпочел карикатурной из папье-маше лошадке и придурковатому краснорожему дедушке. Расстояние между большим и маленьким человеком сводится на нет. Оба они, не ощущая между собой разницы, счастливо взвешивают уже завернутую вещицу и уходят домой, где большой человек опять станет большим, а маленький, конечно, останется маленьким.