Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Уэстон пошел по длинному коридору, устланному блестящим гладким линолеумом. Бесшумно пробегавшие сестры, запах карболки, приглушенные стоны, внезапная тишина, прерываемая криком, — все это вновь привело его в тревогу, напомнив, что рождение детей сплошь и рядом сопровождается смертью рожениц. Как он ни уговаривал себя, что голос врача звучал искренне, его вновь начали терзать сомнения и страхи.

Только после того как Уэстон вышел из темных ворот родильного дома и очутился на оживленной улице, залитой солнцем, его страх внезапно сменился уверенностью в том, что опасность миновала; неудержимая радость овладела Уэстоном. В его жизни начался новый период, суливший ему еще не изведанное счастье: теперь у него была семья. Эта мысль крепко засела у него в голове и не покидала его ни на минуту.

На площади у озера в этот день был базар; весеннее солнце, проникая сквозь нежную светло-зеленую листву деревьев, освещало толпу, которая медленно продвигалась между рядами корзинок с фруктами и овощами.

Уэстон никогда в жизни не покупал на базаре. И теперь, когда он выбирал яблоки и приценивался к ним, у него было такое чувство, будто он с особой полнотой ощущает жизнь.

— Почем ваши яблоки? Так! Дайте мне, пожалуйста, кило.

Сунув под мышку пакет, Уэстон отправился домой; он уже рисовал себе картины своей будущей жизни с Матильдой и ребенком. Казалось, покупка яблок окончательно приобщила его к жизни, к обыденной жизни людей, слагающейся из мелких житейских забот.

Но тут чья-то рука опустилась на плечо Уэстона. Человек, радостно приветствовавший его, был знаменитый немецкий историк, чей последний доклад Уэстон слушал когда-то в Лондонском историческом обществе. В этот день, 19 апреля 1933 года, историк бежал через германскую границу в Швейцарию, захватив с собой лишь рюкзак с самыми необходимыми вещами. Он все бросил на произвол судьбы: жену и сына, работу, которая была содержанием его жизни, свой дом, привычный уклад. В ту минуту, когда фашистские негодяи ворвались через парадное в дом историка, чтобы резиновыми дубинками загнать хозяина этого дома в концлагерь, он вышел через черный ход, навсегда простившись со своей прежней жизнью.

После рассказа профессора он и Уэстон молча посмотрели друг другу в глаза. Смущенно улыбаясь, историк спросил:

— Вы ходили за покупками?

Уэстон, желания которого были крайне скромны — он хотел жить трудовой жизнью и мечтал о маленьком счастье для себя и своей семьи, — невольно прижал к груди пакет.

— Да, я купил яблоки.

Он условился на следующий день встретиться с историком, чья жизнь, полная труда, была варварски разрушена.

Дома Уэстон сразу же позвонил сестре. Матильда еще спала.

Рано утром дочка Матильды, проспавшая восемнадцать часов в палате для новорожденных, проснулась.

Сестра обмыла Матильде грудь и пошла за девочкой.

Сама Матильда только незадолго до этого пробудилась от долгого глубокого и целительного сна. Она еще не видела ребенка. Вопреки предписанию врача, Матильда села на кровати — это оказалось неимоверно трудно. Она бросила взгляд на дверь. «Вчера я и она были одним целым. А сегодня мне ее принесут. Быть может, все это в порядке вещей. И все же я не в силах постичь, как это мне принесут мою собственную маленькую девочку. Я увижу ее в первый раз в жизни — в ее и в моей жизни».

— Это еще что такое! Вам нельзя садиться. Как вы вообще могли сесть без посторонней помощи?

Но Матильда ничего не ответила, она даже не шевельнулась: не отрываясь смотрела она на узелок в шерстяном одеяльце.

Сестра положила белый толстый узел на стол для пеленанья и начала разворачивать его. Узел становился все тоньше и тоньше. Сестра стояла спиной к кровати.

Матильда теперь ничего не видела, но вдруг она услышала какой-то звук, напоминающий жалобный писк новорожденного щенка, для которого этот мир еще слишком непривычен и огромен. Новая жизнь возвестила о себе. Писк ребенка потряс Матильду глубже и совсем иначе, чем потрясают счастье и горе. Матильда почувствовала как бы укол в сердце. Невольно она подняла руки и попросила:

— Дайте мне ее, пожалуйста.

Сестра уверенными движениями завернула девочку в пеленку. Теперь новорожденная лежала у нее на руках, словно вытянутый в длину кусок теста, перехваченный посередине белой салфеткой.

— Вот ваша дочь. Только сперва ложитесь.

Но Матильда, хотя она и не в силах была поднять руку, не легла. Первая встреча с ребенком была ни с чем не сравнимым событием.

На красном личике чуть шевелились губы, настоящие маленькие губы, влажные и розовые. Пальцы с крошечными перламутровыми ноготками тоже шевелились, а колени были согнуты. У ее ребенка были колени и ножки.

Сестра с решительным видом подошла к потрясенной Матильде и приложила к ее груди завернутое в пеленки чудо.

— Ваша дочь голодна. Жизнь начинается с голода.

— Голодна? — Матильда растерянно покачала головой. Неужели ее ребенок может испытывать голод? Истерзанное тело молодой женщины уже не ощущало боли, но зато странная ноющая боль появилась в груди. Матильда посмотрела на чмокающий ротик, схвативший ее сосок.

— Она умеет глотать?

— Умеет.

— Кто же ее научил?

— С такими вопросами нужно обращаться к самому Господу Богу.

Но тут в грудь Матильды ткнулся крохотный кулачок, пролилось несколько капель молока, белый молочный ротик продолжал усердно сосать, и вдруг малышка посмотрела на мать, словно хотела успокоить ее: теперь, мол, все в порядке.

Этого Матильда не выдержала, из глаз у нее полились слезы.

— В следующий раз мы дадим ей правую грудь, — сказала сестра, выходя из комнаты.

Закрыв глаза, Матильда целиком отдалась своей новой обязанности — кормлению ребенка; для нее это было невыразимым наслаждением.

Когда Уэстон позвонил, сестра сказала, что его визит будет еще слишком утомителен для Матильды.

— Думаю, что завтра вы уже сможете прийти и вручить наконец свой букет.

— Значит, вы все же признаете за мной некоторое право увидеться с женой и с ребенком? — спросил Уэстон. Но сестра уже повесила трубку.

Уэстон пришел с цветами, хотя он заранее представлял себе усмешку сестры. Теперь он сидел в том же самом кресле, положив себе на колени мимозы. Ему пришлось ждать; сложная процедура, разыгрывавшаяся в палате, не предназначалась для мужских глаз.

Накануне вечером Матильда заявила, что перед посещением Уэстона ей необходимо вымыть голову. Пораженная таким ни с чем не сообразным требованием, сестра пожала плечами и ушла, не удостоив Матильду ни единым словом — она не желала объяснять, почему сразу после родов нельзя мыть голову.

Теперь сестра пудрила и расчесывала щеткой волосы Матильды. Ловко справилась она и с другой трудной задачей — надела на Матильду ее нарядную ночную рубашку. По просьбе Матильды она совсем опустила жалюзи, а потом, после целого ряда указаний, подняла их ровно настолько, чтобы посетитель мог получить лишь самое смутное представление обо всем, что творилось в комнате. Наконец сестра придвинула колыбельку со спящим ребенком к кровати и сказала подозрительно кротким голосом: