Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

— Ну вот! Дело сделано, ребенок появился на свет, а мамаша уже опять принарядилась. Теперь он может являться на все готовенькое.

— Вам не нравится мой муж?

— Наоборот, я нахожу его на редкость милым человеком, — сказала сестра вполне искренне и с равнодушным видом вышла из палаты.

Несмотря на то что Матильда вот уже три дня как рассталась с Уэстоном, рассталась с ним в совсем иной жизни, и он мог каждую минуту войти, она, позабыв обо всем на свете, погрузилась в созерцание спящего ребенка.

Как-то раз, когда они еще жили в охотничьей сторожке, Уэстон спросил Матильду, спокойно ли у нее на душе, и она ответила ему с серьезным счастливым лицом: «У меня больше нет души. Ты — моя душа». Теперь она не могла бы так сказать. Выражение ее глаз изменилось не только потому, что Матильда выполнила великое предначертание природы и была на волосок от смерти, но и потому, что ребенок перевернул всю ее душу.

«Это совсем не так просто найти в сердце место для обоих, не отнимая ничего ни у него, ни у Барбары», — думала Матильда, со страхом поднимая и ощупывая грудь; она боялась, что у нее пропало молоко. А ведь через четверть часа ей уже опять надо кормить. Грудь была пустая. Но стоило проголодавшемуся ребенку пискнуть раньше времени, как у Матильды в груди появилось уже знакомое ей болезненное ощущение: молоко так быстро и сильно прилило к соскам, что капелька его пролилась. Грудь стала мокрой.

Ребенок опять успокоился. Матильда взяла зеркальце. «Как помогает пудра», — думала она, проводя пуховкой по лицу; пятна на нем уже успели побледнеть. Но глазам, окруженным темными тенями, пудра помочь не могла.

Позабыв обо всем на свете, она снова устремила взгляд на маленький затылочек и на крохотный красный кулачок, который шевелился около уха на виске. Но вот в дверях палаты, где все еще было легко ранимо, где жизнь еле теплилась, появился цветущий человек, чье загорелое лицо являлось как бы символом грубого мира, простиравшегося за этими стенами.

Матильда поздоровалась с Уэстоном так весело, словно она лежала в постели исключительно для собственного удовольствия. Но Уэстон, бросив взгляд на отмеченное печатью страданий лицо Матильды, понял, что ей пришлось пережить; от ужаса он не мог произнести ни слова. Жалость к Матильде сжигала ему душу.

В палату вошла сестра, она придвинула стул к кровати и сказала:

— В вашем распоряжении, господин Уэстон, десять минут. Через десять минут вашу дочь нужно кормить.

Когда Уэстон, стараясь подавить волнение, ответил сестре, было уже поздно, сестра вышла.

— Лучше бы я подождал в приемной, — сказал он, — тогда мне можно было бы посидеть здесь дольше.

Матильда все еще улыбалась и смотрела на мужа с таким выражением, будто ребенок без всякого ее участия слетел с неба. И Уэстон попытался замаскировать свое волнение шуткой:

— Я все никак не могу угодить сестре. Даже цветы и те она у меня отобрала.

— Может быть, они слишком сильно пахнут? Как, по-твоему?

Не слушая ее, он сказал:

— Теперь, Матильда, ребенок уже с нами, теперь все тяжелое позади.

Матильда видела, что он потрясен до глубины души. В то же время она вдруг осознала, что материнская любовь и любовь к мужу подобны двум рекам, которые никогда не сольются.

Взглядом она показала, что хочет прижать его к сердцу. А потом сказала:

— Она здесь. Можешь посмотреть на нее!

Конечно, Уэстон посмотрит на ребенка, раз Матильда этого желает. Он даже обошел вокруг колыбельки, чтобы лучше разглядеть красное, еще неосмысленное личико.

Разумеется, трудно так сразу представить себе, что здесь лежит их ребенок. Только что он был нераздельно связан с матерью, а теперь лежит сам по себе в своей колыбельке. И все же он, Уэстон, не может утверждать, что питает к этому ребенку какие-то чувства. Наверное, он трогателен. Все новорожденные — трогательны. Уэстон так и сказал Матильде.

— Какой трогательный ребенок, — сказал он.

Матильда молча улыбнулась, а потом, замирая от нежности к малютке, проговорила:

— Ведь я так старалась.

Тогда Уэстон неуверенно провел кончиками пальцев по светлым шелковистым волосикам ребенка и решительно заявил:

— Это и видно.

Он хотел добавить, что со временем их дочка обязательно станет красивой девушкой, но ребенок заплакал. Матильда испугалась. Ребенок кричал во всю мочь. Матильда со страхом схватилась за грудь. Около колыбельки откуда ни возьмись появилась сестра. Поднялся такой переполох, что Уэстон не знал, куда ему деваться. Сестра молча взглянула на него.

Стоило Уэстону уйти, как плач тотчас же прекратился.

Уэстон прислонился к дверному косяку; он жалел, что так и не поцеловал глаза Матильды, в которых отражалось все пережитое ею. Медленно и нерешительно направился он к выходу. Но, пройдя несколько шагов, снова остановился. Он вспомнил лицо жены. Взгляд Матильды потряс его. Он подумал: «Только человек, чьи чувства подверглись чудовищному распаду, может покинуть женщину, родившую ему ребенка».

В палате было тихо. Новорожденная с царственной непосредственностью вкушала то, что ей было предназначено самой природой; насытившись, она отвернулась от источника жизни. Матильда снова дала ей грудь. Девочка, словно играя, тихо почмокала, посмотрела на мать и снова отвернулась, на этот раз окончательно.

Сестра смазала живот Матильды оливковым маслом, а потом снова затянула его в корсет, похожий на панцирь; на корсет она положила плоский тяжелый мешок со свинцом.

— Вам очень неудобно. Знаю. Но это необходимо, если вы хотите опять стать такой же красивой, как были. А ведь вы этого хотите, не правда ли? — Сестра вышла из палаты.

«Конечно, хочу».

Заметив, что ребенок заснул, Матильда также закрыла глаза.

Она вышла из родильного дома на неделю позже, чем женщина, лежавшая в соседней палате. На следующий день, надев застиранное платьице, которое она носила еще девчонкой — оно опять стало ей впору, — Матильда расположилась под могучим каштаном в саду, — ярко-зеленые, прямые, как копья, побеги каштана возвещали о том, что лето уже не за горами; рядом с Матильдой на сложенном в несколько раз шерстяном одеяле лежал ребенок.

Когда Уэстон, работавший в своем кабинете за письменным столом, невзначай посмотрел в окно и увидел эту картину, ему показалось, будто он, очнувшись от грез, узрел наяву то, что ему приснилось. Он вспомнил, как боялся, что Матильда умрет родами. Картина безмятежного счастья, которую он нарисовал себе накануне родов, на этот раз не исчезала. Уэстон вышел в сад.

Матильда подвинула коляску к цветущим кустам сирени; в апреле, когда Барбара родилась, они были еще совсем голые. «Если наблюдаешь ежедневно, как постепенно расцветает сад, тебе не кажется, будто время летит слишком быстро», — подумала Матильда.