Станислав Сивриев - Теплый лед

Мне стало немного грустно за него. До вчерашнего дня поручик верил в то, что разбилось вдребезги. Сегодня подает мне руку в знак джентльменского договора. Договора, с помощью которого пытается мне внушить, что страну представляет он! Как объяснить ему, что это иллюзия, которой он сам себя унижает? Он строит роту, которая «политиканствует». Иерархическая структура расстроена, потому что командиры как будто и командуют, но приказы их, в сущности, — воля молоденьких комиссаров.

Запасникам легче. Запасники напялили офицерскую форму по договору служить «до конца войны». Воистину они — учителя, общинные чиновники и служащие народных банков — даскальская и общинная полова… Кадровые офицеры относятся к ним с высокомерием и считают, что еще не выветрился запах постного масла отцовских бакалейных лавок, идущий от них. Кадровые — это совсем другие люди, офицеры от каблуков до кокарды. Такие на расстоянии чувствуют, чем пахнет «внизу». Взгляд, несмазанное оружие, шушуканье, интонация слов «так точно», которая порой означает «никак нет», — такое не скроешь от чуткого казарменного носа кадрового офицера. Они почувствовали запах паленого еще летом сорок четвертого. Осенью в полки прибыли и мы, безбородые мальчики-партизаны. Все перевернулось вверх дном, все ушло!.. Остались только накидки, шпоры и кортики — пустые погремушки. Бери его и выбрасывай, этот кортик, раз поручики и капитаны козыряют перед безусыми молокососами, если и командир полка, этот старый козел, улыбается им мило и прикидывает про себя, как бы стать генералом!..

Под вечер возвратился промерзший комиссар. Он ездил по перевалам от Тихомира до Аврена. Там где-то проходят позиции фронта прикрытия. Спрашиваю его, что такое фронт прикрытия, а он мне объясняет:

— Отрежут тебе земли по флангу, а после этого, чтобы еще не урезали, выбираешь места для оборонительной позиции и копаешь окопы…

Над песчаным корытом Бургаздере свистит ветер. Там, около ольховых кустов, были жабы и застоявшаяся, тинистая вода. От дождей белые пески набухли и потемнели. Скоро их могут прошпилить и ледяные иглы.

Небо над Авреном серое да черное. Качаются вершины голых тополей. Их рыхлые ветви разгоняют облака — может быть, посветлеет. Но чернота густа и неподвижна.

Мое начальство шлепает в домашних тапочках. Белые шнурки галифе тащатся по ковру. Я подогреваю на печке солдатский котелок с домашней колбасой, и комиссар потирает руки, вдыхая аромат и предвкушая удовольствие от обмакнутого в теплый жир куска хлеба.

Здорово, когда друг, после того как ты намерзся на голых вершинах от Тихомира до Аврена, угощает тебя из котелка теплым домашним кушаньем! Рассказываю комиссару, о чем мы говорили с Белым Конем, а он смеется:

— Так мы же здесь как раз для того, чтобы солдаты интересовались политикой!.. Поручик, а не понял самого важного…

— Понял он, — говорю я. — Понял, да только ему все плакать хочется…

Начальство опять смеется, опять тащит за собой распущенные шнурки. Домашнее тепло разнежило нас. Под балконом Анче насвистывает смешную мелодию. Узнаю ее по женскому посвисту… Закипевший жир держит меня у печки, а женская игра толкает к балконной двери. В такой спешке можно и пальцы обжечь…

Ничего с ними не случится, с пальцами! Анче спешит к входной двери, гудит каменная лестница…

Скажите, не чудесно ли это? И могло ли быть все так прекрасно, если бы не молодость?!

Нет больше в газетах сообщений о победах на фронте. Нет… Фронт переместился на запад, за Воеводину. Где она, Воеводина? Эх, далеко!..

Прибывают санитарные поезда, до отказа забитые ранеными. Остановившиеся эшелоны плотно окутаны запахом карболки. Чей-то костыль нащупывает ступеньку вагона. За стеклами белеют забинтованные головы и руки, качаются и тонут в сумраке купе. На солдатском полушубке блестит крест за храбрость. Два железнодорожника катят перегруженную багажную тележку. На перроне высыхают грязные следы. Станционный колокол бьет три удара на два голоса. Перрон пуст, и звон колокола свободно уплывает вдаль. Интересная станция Чешнигирово! Вот уже и кишит ее перрон народом… Дежурный по станции размахивает ручным семафором над красной фуражкой. Скрипят колеса поезда, окна вагонов начинают уплывать, нанизываются друг на друга. Вот уже и не видно забинтованных рук и голов, потому что стекла от света заката побелели и ослепли…

Возвращаются поредевшие полки. Один полк называется Страцинским, другой — Стражинским. Пустые места в ротах — могилы где-то под Нишем, по Косовскому полю, в Метохии.

У чешмы на станции Раковски сидят два фронтовика и беседуют. Ждут какой-то поезд и балагурят. Один из них все ощупывает щеку — на месте ли розовый лейкопластырь и марля под ним. От частого прикосновения пластырь замызгался. Другой прикладом отклеивает подметку сапога — любопытствует, насколько оторвалась. Несколько коротконогих, плотно сбитых мальчишек вертятся возле них. Хочется им, чтобы у фронтовиков были ордена, а орденов нет. Фиолетовые рубашки ребятишек разукрашены плотным рядком перламутровых пуговиц. Но совсем другое дело, когда у человека что-нибудь блестит!..

Фронтовики еще не отвыкли от своих фронтовых забот, мальчишки вытягивают шеи, чтобы услышать разные военные истории…

Такие истории везу я в купе первого класса в Крумовград. Но время ли их рассказывать? Город мерзнет, обожженный заморозком, город наквасил бочки кислой капусты и ждет, когда она поспеет. Из медных котлов для ракии в Токачке цедится первач. Одна дамаджана [9] Дамаджана — оплетенная многолитровая бутыль. — Прим. ред. «бормотухи» освобождает от трудовой повинности, подмачивает и перечеркивает акт лесника, вырывает зубами заем из Популярного банка [10] Популярный банк — кредитный банк в дореволюционной Болгарии для выдачи мелких ссуд населению. — Прим. ред. . Великая штука «бормотуха» — в любом доме пустая дамаджана становится полной! Тогда пусть убранные табачные плантации индевеют, пусть в лужах на Бургаздере хрустит лед. Пусть и южное небо потеряет всю краску, как тронутые испугом губы…

Казармы расшевелились. Поручик Аниев движется через плац: фуражка, плащ-накидка, блестящие шпоры. Лестница штаба каменная, и шпоры поручика звякают. Жоро, адъютант, мягко потирает ладони одна о другую и с улыбкой забирает себе твою душу. Всякий адъютант должен располагать улыбкой для каждого — смотря что за человек. От курева усики у него желтого цвета. Когда он потирает ладони, офицерский мундир играет на локтевых сгибах. А комиссары одеты в шаяк [11] Шаяк — грубое крестьянское сукно. — Прим. ред. . Пришло время шаяку подняться над шевиотом.