Станислав Сивриев - Теплый лед

Посматриваю на свои галифе: с одной стороны острой стрелки — светло, с другой — темно.

— До каких пор, Стефане? До каких пор будем жиреть по этим глухим гарнизонам?.. Кому нужны наши газеты без сообщений о победах!..

Полковой комиссар отставляет коробку с циркулями, бережно опускает ее на стол и подает мне телефонограмму, написанную химическим карандашом.

С завтрашнего дня десятая Родопская дивизия начинает мобилизацию.

— Вот это дела! Прогуляемся по Европе…

Стефан смотрит на меня удивленно. А мне чудятся остроконечные кафедральные соборы, пестрые рекламы, написанные латинским шрифтом, замки с ореховыми шкафами, а в них — хрусталь и фарфор, который звенит сам по себе…

Столько было тогда у меня ума!..

Столько было тогда у меня ума!..

Теперь мне чудятся не остроконечные кафедральные соборы и пестрые рекламы, написанные латинским шрифтом, а крутые склоны Кырджалыка, засыпанные белой порошей. Если бы был снег — тогда другое дело!

А пороша вроде снежка, похожа на крупу. Острый ветерок подхватывает ее возле синего терновника и как будто впивает в лицо ледяные иглы. От нахмуренных шерстинок чужой шинели мороз пробегает по коже; от чьих-то заиндевевших усов по телу твоему перекатываются ледяные зерна…

Освобожденный от узды конь несется галопом через ощетинившуюся стерню табачного поля, изгибает шею туда-сюда, поднимает снежное облако и, расчесывая его гривой, рвет оскаленными зубами синеву вечерних сумерек. Сколько длится декабрьский день, есть ли время для таких дел? Сколько?.. Скоро придавит нас мрак, утонет все в черноте и пороше: и оскаленные зубы, и грива. Только будут кое-где тускло мерцать электрические лампочки, да какой-нибудь керосиновый фонарь проплывет от ротных казарм к коновязям, а от коновязей — к ротным казармам.

Человек не конь без узды! Человек сам себя затянул в жесткие ремни, застегнулся на пуговицы со львами, сам создал строй и сам определил себе в нем место. «Нале-ево!» — строй поворачивается налево. «Шагом марш!» — ты трогаешься с места. Война!.. И вот конь, что кусал зубами синеву сумерек, услышит, как язык его зажали удила, почувствует на спине своей железный вьюк пулемета. Пришло время повесить хомуты на гвоздь, выйти скотине из борозды и, навьюченной железом, двинуться за хозяином.

Люди в пальто топчутся на одном месте в кабинете помощника командира полка. Топчутся и медлят. Они еще не надели форму… Да какой это кабинет! Голая витая вешалка, на письменном столе — треснутое посередине стекло. От постоянной сушки мокрых сапог на литой чугунной печке образовались белые кривые полоски. Полковому комиссару совсем не до смеха, но в пестрых его глазах мелькает озорство. Молодой человек — все у него в порядке! Делает вид, что жмурится от лампы… Поди его пойми, к добру ли, ко злу ли жмурится!.. Мобилизованные, что мешкают перед ним, шарят во внутренних карманах своих пальто:

— И справки имеются, господин комиссар…

И справки принесли! В бумажках написано, что в селе они нужнее, чем в армии. И круглые печати приложены. Люду много, но народная власть отбирает людей строго!

Снаружи шлепает рука о ложу винтовки. Часовой у полкового знамени отдает честь. Командир полка торопливо проходит по коридору. Те, что со справками, озираются: чем черт не шутит, а ну как войдет полковник и все пойдет прахом, превратится в мякину и сорные зерна!..

Помощник начинает издалека:

— И не оделись еще… Хотя зачем одеваться, ведь потом все равно раздеваться!

— Так точно, господин комиссар! В складе фельдфебеля Тачо запутаешься. Одному сапоги не подходят, другой матерится, что штаны не такие, третьему нужна просечка — дырки в ремне пробивать. А нам для чего прибавлять суматохи?

Озорство в глазах замполита превращается в кусочки льда, но мобилизованные, для которых сейчас разговоры о том, что на складе фельдфебеля Тачо матерятся из-за штанов, важнее, не замечают этого.

— А ведь и у меня есть печать, — выходит из-за стола замполит. — И я пошлю справки товарищам. Как раз и армии нужны отборные люди, особенно те, у кого зубы в порядке…

От мобилизованных говорит один — тот, кого они выбрали. Но мне кажется, что говорят они все разом. У каждого из них свое лицо, но для меня их лица сливаются в одно: обветренные губы шевелятся, глаза пытаются понять, куда клонит начальство…

И вот встречаю я этих солдат, нахожусь с ними, а не смогу, наверное, их познать. Каждый из них ругал свои штаны, каждый требовал от фельдфебеля Тачо просечку, чтобы пробить дырки в ремне — то ли потуже сделать, то ли посвободнее. Теперь это дело прошлое…

Ветер разносит вонь тротила, ночью алеют пожары на горизонте. Сумерки и рассветы заставали полк в пустых кавалерийских казармах Земуна. Какие там казармы! Ветрильник с промокшими ободранными стенами, с разбитыми вдребезги стеклами. Мы прикрывали окна брезентом, но свирепый ветер рвал полотнища из окоченевших рук.

По дорогам на Срем снег скрипит под сапогами, офицеры бросают уздечки в руки связных и идут пешком, чтобы не замерзнуть вконец. Дунай тащит ледяные плиты. Лед трещит и скрежещет. Воды Дуная густы, как растительное масло, вода без цвета, сине-зеленоватая, клокочущая муть. Два катерка потрескивают и поднимают над рекой копоть. На баржи грузят войска.

— О-о-о-ой! Давай, селяне! О-о-о-ой!..

Санитарная подвода срывается со своего места. Ее красные кресты подскакивают и перекатываются по палубе. Подскакивают и железные шины ее колес. Дышло хрястнуло и вонзилось в командную будку баржи. Из нее выскакивает моряк в полушубке. Придерживает расстегнутые штаны обеими руками и кричит, синея:

— Мать вашу, сусликов! Крысы сухопутные! Не я ли вам говорил положить под колеса колодки?!

«Суслики» и другие сухопутные смотрят вытаращившись на торчащее в будке дышло. Моряк движется на них, придерживая расстегнутые штаны, и, солдаты, пятясь задом, отступают.

— Кувалды ржавые! — глотает слюну водоплавающий. — На суше поете «Тих был Дунай», а здесь если уж плюхнетесь, так будешь с вами на дне тину лизать.

Один из «сусликов» придерживает рукой фуражку, вертит головой и отзывается для храбрости:

— Ну, ну, полундра!..

Одно дело быть на барже и наблюдать, как дрожит забившееся в железо дышло, а другое — лизать тину на дунайском дне!

Вдоль прибрежной улицы Петровардина горят костры, у походных котлов толпятся солдаты. Прибрежная улица измята до основания лошадиными копытами и шинами грузовиков. Месиво превратилось в ощетинившийся лед и режется. У одного отвалилась подметка и лед набился в портянки…

Глянешь вверх, на кафедральный собор Нови-Сада, фуражка свалится. Остроконечная колокольня пытается проткнуть заросшее шерстью небо. Не дай бог пробьет — помочится тогда на нас небо зеленой сывороткой!..