Станислав Сивриев - Теплый лед

Годулка гнусавит что-то на толстой струне. Солдатики больше не приплясывают, они разговаривают:

— Мама в рев, а папа отстранил ее рукой, чтобы не слышать хныканья, и говорит мне: «Этот мир, Теню, пухнет и от зла, и от добра. Когда война берет верх, мы вздыхаем о сломанной чеке, о погибшем теленке. А как только схватим побольше жирку, так на хлеб садимся и прикрываем его задом. Война для того нужна, чтобы мы поняли, сколько стоит хлебушек, чтобы увидели, что есть дела и поважнее сломанной чеки или мертвого теленка… Делай свое дело, на которое тебя зовут, да возвращайся живой! Мир распухает от зла. И если пуля может поправить дело, подпоясывай патронташ! Этот огонь, если каждый начнет обходить его стороной, если каждый решится пожариться на нем только издалека, может лизнуть нас всех. И останется от нас один черный пепел…» — Теню ощупывает карманы, достает из шинели синюю коробку «Картели» и отбрасывает ногтем крышку: — Так мне папа говорил. «Человек, — говорил он, — как арбуз: один зрелый, другой зеленый, третий изъеден внутри гнилью. Война — такая штука, — говорил. — Обстучи человека, как арбуз, чтобы не ошибиться. А то ведь бывает так, что одно арбузное семечко попадет не в то горло, кровью захаркаешься».

Манта стучит ногтем по моей голове, как по арбузу, качает головой. Из раскрытой двери кубрика моряков на нас пахнуло теплом.

— Войдем, комиссар! Чашка чаю найдется и для нас…

Холодная, пасмурная Венгрия. Деревья не похожи на деревья, а вода, которую мы пьем, напоминает болотную. Кругом зловонные болота, в камышах гуляет ветер-бритва. Заиндевевшие ветки деревьев торчат во все стороны, а рыхлые пустые стволы непригодны ни для досок, ни для дров, ни для тени.

Пустота вокруг. А мы так надеялись мир посмотреть!..

А дудки из тростника получаются — чудо, а не дудки. Куском раскаленного телефонного провода прожжешь дырочку в тростнике — и дудка готова! Тростник наигрывает, когда в душе соловьи поют… А для нас играет другая дудка: проносятся и трясут нас снаряды; поют осколки — то сопрано, то басом. Достаточно одной пули, чтобы кожа твоя прогорела, как дырка в дудке. Свирепый ветер надувает наши шинели то сверху — со стороны Мехешхаза, то снизу — со стороны Водвице; ветер подхватывает снежную стружку, кружит в облаке и крутит, крутит, чтобы навалить ее там, где ему захочется: в канавку, в окоп, около торчащего на равнине колодезного журавля…

— Ты ли это, Диню? Ведь это ты на станции Чуприя высовывал голову из конного вагона, ведь это ты кричал охрипшим голосом в сторону соседней линии:

— Есть ли кто-нибудь из Омурова, а?..

Поезда медленно проходили, а ты все искал земляков. Кто бы ты ни был, только бы земляк, только бы в глаза ему заглянуть!.. Где ты голос свой потерял? Ну, кричи еще! Ну, надуй опять жилы, может, закричим вместе, может, полегчает нам?..

Молчишь. И те, с той стороны канала Риня, тоже молчат. Только шуршат сухие листья тростника… Над Надятадом едва светлеет остаток угасшего заката. Шпиль колокольни растворился в темном небе. Холодно, а Диню расстегивает воротник:

— Не нахожу себе места от тоски, господин комиссар. Так и хочется скосить эту кукурузу. Была бы коса или серп какой-нибудь, сбрил бы ее. Не могу этого переносить…

То, что Диню не может переносить, — это посвист тростника. Ему все чудится, что сука скулит.

Побрейся сам, Диню! Включи бритву, пусть попоет в твоей бороде…

Диню потирает ладонью щетину на своем лице. Не знает, что сказать. Пусть молчит, я сам чувствую: вместе со щетиной он не может сбросить с себя того, что сидит в нем самом…

На заснеженной тропинке скрипят шаги. Два человека идут, разговаривают. В темноте голоса их слышатся то будто вблизи, то вдали.

Впереди над окопами повисает ракета. Парашют ее раскачивается, она медленно падает. Разговаривавшие на ходу солдаты появляются из темноты. Тени их удлиняются, изламываются. Растягивается и прямоугольная тень котелка-термоса, который они несут, — на снегу растет черная яма с прямыми краями.

Пришло человеку время и о своем желудке подумать, вытащить из-за голенища ложку. Диню-у! Уголь жжется, но мы сами раздуваем его в своей душе. Хорошо, что у человека желудок есть, который требует своего! Иначе бы с одной голой душой мы размякли и пришили бы себе на штаны кружева!

Солдаты смеются. Здесь одни мужики. Две тысячи с лишним мужчин собраны в одном месте. Таким только напомни о кружевах, сразу начнут ухмыляться. Будут делать вид, что скрывают, по какому поводу усмехаются, но скрывают так, чтобы можно было понять… Лицо Диню во мраке кажется мне похожим на лунное пятно, но я знаю, что оно темно-розовое, как петушиный гребень. Сидим на одном мясе. Сейчас каждый мечтает о миске бобов, но где они, бобы? Кто плачет по куску мяса, а кто от мяса…

Манта звонит мне по телефону из соседней дружины. Спрашивает, что делаю. Получается, что я дремлю в тени под грушей, а он совершил такое, о чем в газете будут писать. Говорит, атаковали крайние дома Надятада, взяли в плен немцев и каких-то молодых женщин, которых немцы держат при себе. Мне кажется, что телефонная трубка в моих руках становится горячей. Пока я раздумываю, он наседает:

— Садись на коня и двигай к нам в штаб! За нами сейчас ухаживают наложницы. Приезжай, пока этот трофей не причислили к штабу дивизии…

Знаю я этого Манту! У него рассеченная ножом губа, в полиции он себе резал вены. С той поры всегда ему весело. Где бы ни был, в его серых глазах всегда мелькает озорство… Люди делятся на два вида. Одни, прежде чем возьмутся за что-нибудь, боятся: «А вдруг ничего не выйдет?» — и не берутся. Другие же говорят: «Попробуем, вдруг да получится!» — и принимаются за дело.

Я вскакиваю на коня, потому что не хочу относиться к тем, кто всегда тянет. Хороша моя Бистра! Подвижная, легкая. Где пробежит — ветер поднимается. В теплом штабе Манта и капитан Цонков ужинают, сидя в белых рубашках и тапочках. Штрипки их галифе ослаблены. Смотрю на ужинающих изумленно, а они глядят на меня и давятся от смеха. Нет ни пленниц, ни пленных. Атанас Касапчето, сосед Манты, подпирает потолок с двумя тарелками в руках и подмигивает мне одним глазом. Так хочется пнуть его тарелки. Когда его мобилизовали, прилип, как собака в распутицу: «Ни ссоры, ни войны без джолана [12] Джолан — бульонка (часть туши). — Прим. ред. не обходятся. Главное, чтобы у меня в руках джолан был…» Сейчас возле начальства — и сам начальник…

Манта поднимается, волочит по полу распущенные штрипки:

— Ты что ж думал, мы и в самом деле ниже бабьих юбок опустились?

Криво, через силу пытаюсь улыбаться и я. И пока я силюсь скрыть свою кривую усмешку, немецкие минометы начинают бить по всей позиции. Неистовая пулеметная стрельба срывает нас с мест.