Станислав Сивриев - Теплый лед

Вода в канале поплескивает, белеет вдруг от ракеты и движется, движется, движется. Вода тяжелая, ленивая. Когда ракета гаснет, она вначале превращается в подсолнечное масло, потом — в деготь…

Матушка моя Риня! Откуда ты берешь свои воды? Одним духом тебя перемахнул. Не только я, но и вся команда связных, которые уже не вертятся услужливо перед начальством, а ползут, таща ящики с патронами…

Бетонная громада, запрудившая канал, осталась позади. Под ногами скрипит песок. Выстрелы сверкают совсем близко. Пули впиваются в землю, отлетают рикошетом. Сопения солдат не слышно, но я знаю, что они ползут следом. Соскакиваем в какой-то ход сообщения. Мне становится легче. В занавешенной брезентом землянке подпоручик вскрывает лопатой ящики. Шинель подпоручика разорвана, плечи его засыпаны известковой пылью. Он дерется за мельницу, и белый порошок напоминает мучную пыль.

Валюсь на истертую в порошок солому. Слышу плохо и почти ничего не вижу. Пламя в чашке с жиром вздрагивает. Пахнет порохом, растопленным салом и сопревшими сапогами. Связные притулились рядом на корточках. Ну что они такого сделали, чтобы так меня озлобить? Может ли мир существовать без связных?!

Манта улыбается им. Уж этого-то они не ожидали. И сами начинают улыбаться. Хорошие ребята, не злопамятные. Злопамятными ординарцы не бывают…

Солдаты хватают патроны и разбегаются по окопам. Стрельба снаружи становится жарче. Манта подталкивает меня дулом автомата:

— Долго ли эта железина в твоих руках будет холодной?

Он подает мне две ручные гранаты и направляется к выходу. Иду следом за ним. Кто-то стонет. Время ли уделять внимание каждому оханью? Автомат пляшет в моих руках. На конце дула пульсирует огонек. Множество таких огоньков вспыхивает вокруг. Если есть руки, в которых холодный металл становится горячим, значит, все в порядке.

— Манта-а-а! Слышишь ли, Манта? Сладко ли закусываешь с наложницами отбивными Касапчето?

Кожаная обивка старого «форда» порвана. Из сиденья торчат пружины. Пружины блестят: не одни штаны их шлифовали!.. Какар одной рукой крутит баранку, другой держит рычаг переключения скоростей. Разлетелся вдребезги какой-то подшипник, и, если бросить рычаг, скорости переключаются сами. Черт бы побрал эти скорости! Да и можно ли их назвать скоростями? Когда Какар переключает на вторую, под ногами скрежещет железо. Какар вытягивает шею, испарина росит ему лоб. Просит, меня перехватить рычаг. Я беру, а он в это время куском ветоши вытирает рябоватое лицо.

В двух местах баранка перевязана скрученной вдвое медной проволокой. От постоянного соприкосновения с грязными руками на витках проволоки напласталась черная жирная грязь. И кусок ветоши, когда-то синий, сейчас промаслен и почернел.

Шоссе на Стара-Загору изрыто и пыльно, щебень по краям рытвин разбросан, как орехи. Позади машины клубится опаловая пыль. Если бы был полдень — пыль была бы зеленоватой, но солнце клонится к закату — и она становится опаловой.

«Форд» петляет от обочины к обочине. Какар, покусывая губы, говорит как для себя:

— Если не выбирать дорогу, придется где-нибудь загорать…

— Ну и позагораем, подметки на кусте просушишь.

Какар косится, шучу я или говорю всерьез, и хихикает для храбрости:

— С вами шутки плохи, и подметкам покою нету… Влепишь пулю — и поминай как звали… — Когда переднее колесо попадает в рытвину, Какар приподнимается и зажмуривается, потом кривит длинную шею: — Убери свою железку! Шоферское дело не для трусливых людей.

«Железка» — это мой маузер. Его черная рукоятка выпирает из деревянной кобуры, как гиря. Какар знает, отчего кособочит шею, отчего над его верхней губой выступает испарина. Ось переднего моста и поворотные цапфы сваривались уже не один раз. Достаточно рытвины поглубже в щебеночном полотне дороги — и они разлетятся вдребезги. А тогда будем глядеть друг на друга, охать, ахать, сушить сапоги на терновнике… В путь мы отправились по важному делу. Убийца, заваливавший колодец живыми людьми, ломавший колом ребра, разбивавший головы, гуляет сейчас под липами Стара-Загоры, в лампасах и с сабельной цепочкой… Давай-ка, браток, прогуляем тебя на «форде», пусть вопьются наручники и в твои мясистые запястья!

Мимо нас, подпрыгивая, проносятся пыльные джипы и студебеккеры. В студебеккерах красноармейцы едят арбузы и бросают корки за брезентовый тент. В джипах плотными группками сидят русские офицеры.

Какар спрашивает:

— Ну и как ты теперь?.. Шутка ли сказать, целый подполковник, а ты его будешь арестовывать!..

Весело мне, смеюсь:

— Пусть хоть полтора подполковника, все равно упрусь ему дулом в живот!

Белки глаз Какара сверкают.

— Мама родная!.. Эх, в душу его… Жаль, меня там не будет… Как же вы будете глядеть друг на друга, а?

— Пусть его это печалит! Тому, кто сильнее, легче смотреть…

— Мама родная!

Чирпанские виноградники желты от спелых гроздьев. Какар то сплевывает за окно, то сглатывает слюну:

— Все пойдет как по маслу… Сейчас приторможу… Все печенки выплевал с пылью. Не грех бы виноградом червячка заморить.

— Смотри за дорогой, сорное семя! Хочешь, в конце концов, чтобы мы доехали?

Какар одной рукой крутит руль, другой нажимает на рычаг переключения скоростей. Железо под нами скрежещет, щебень по изрытому шоссе разбросан, как орехи.

Стара-Загора издали — тополя и желтеющие то здесь, то там домики. Потом тополя вдруг отодвигаются и остаются одни домики. Кипарисы в садах посерели от пыли. Давно не было дождя. Какой-то женщине с метлой в руках вдруг захотелось петь, и она разливает по хризантемовым дворикам арию Виолетты. Люди снуют вверх-вниз, опоясанные старыми портупеями, а ей поется.

Молодые партизаны еще не успели забросить портянки и грязные веревки. Перед репродуктором два тощих парня хлопают друг друга по плечам. Вернулись живыми, хотят сказать что-то хорошее, но не знают — что, и тузят один другого.

— Останови!

Коробка скоростей тарахтит, скрипят тормоза, какая-то сила толкает нас вперед.

— Ну вот и добрались! — говорит Какар. Он посмеивается, глядя на меня. По его рябоватому лицу стекают мутные капли пота.

— Эй, товарищи, где тут партизанский штаб?

Парни смотрят на меня, удивленно приподняв брови:

— Что эта у тебя за форма, а?

— Английская! — кричу.

— Ты, случайно, не водил ли шашни с империалистами, а?

— Форма — не самое важное, — уклоняюсь я от ответа.

Оба оглядывают меня с головы до ног. Старший почесывает за ухом:

— Петырчо, иди покажи ему штаб!

Петырчо садится на продавленное заднее сиденье, пружины взвизгивают под ним.

У базара сворачиваем к почте и выезжаем на длинную прямую улицу.