Станислав Сивриев - Теплый лед

Это будет завтра, а сейчас теплый ветер ласкает осины во дворе больницы и солнце окрашивает их майским золотом. И в нас что-то дрогнуло, и нас что-то подогревает изнутри — то ли золото осин, то ли солнечный свет…

Я ограблен. Командир, утвержденный в должности, уже в полку и командует. На плюшевом сиденье фаэтона мне опять отведено место слева от старшего. Кончился мой недоснившийся командирский сон. Кончился!..

Резиновые шины фаэтона мягко покачивали меня, но я уже был на земле. Какая-то завалящая бумажонка с микроскопической подписью спустила меня с небес на землю, заставила надеть парадную форму, со всеми регалиями, так как мне предстояло стоять на перроне, ожидая какой-то запоздавший поезд, которым должен прибыть новый командир…

Два жеребца с одинаковыми пятнами на крупах уныло клюют мордами у вокзала. Я убеждаюсь теперь, что лошади воистину умные твари, чувствуют, каково человеку. Мой ординарец Пеню ерзает на козлах, глазеет по сторонам, чтобы не встречаться со мной взглядом. Нет! Это стоит не командирская упряжка, а мой катафалк…

Станционный колокол ударил три раза. По перрону торопится железнодорожник с мешком через плечо. Торопится, тупица, и не смотрит по сторонам. Он задевает меня мешком и разворачивает. «Ты что, слепой?» — кричу ему. А он даже не обернулся посмотреть, кого задел. Нашел, мол, время для пререканий!..

Паровоз медленно вползает под козырек перрона. У колес его внизу клубится белый пар. Пар свистит. Свистит и у меня в голове, да так свистит, что я не могу понять, где пар, а где моя голова.

Из вагона первого класса выходит новый командир. Выходит первым, торопится сойти! Роскошная накидка лижет его сапоги. Левой рукой он придерживает саблю, в правой — сумка с замком-«молнией». Элегантный, дьявол его возьми! И зачем ему мех, если он меня и без него может сложить в свою сумочку и застегнуть сверху «молнию»!..

Иду ему навстречу, издалека заставляю себя изобразить улыбку и делаю вид, что еле дождался, пока он спасет меня от бед и ответственности. Но улыбка моя лжива, чувствую ее на своем лице, как гипсовую маску… Моментально соображаю, что этот номер потом можно будет демонстрировать офицерам в полку. Те будут делать вид, что верят в мои разговоры об избавлении от тягот, а я буду делать вид, что не замечаю игры, но, в сущности, мы будем обманывать друг друга…

Командир уже подписывает приказы, часовой у Знамени полка отдает ему честь, а когда мы едем в Змеевский ресторанчик, на жареную колбасу, я сижу на сиденье фаэтона с левой стороны от него. За жареной колбасой со змеевским вином забываются некоторые неприятные вещи. А если и не забываются, то выглядят совсем не такими уж страшными…

Вслед за командиром прибыла комиссия для проведения инспекторской проверки. Я подозреваю, что приезда комиссии потребовал командир, чтобы знать, с чего начинать и с каким полком он имеет дело. Хорошее во время проверки сядет как золотой петушок на его плечо, плохое — как черная ворона на мою спину. Придется мне расплачиваться за быстротечное командирское блаженство! Но и я не лыком шит, не из воска слеплен, чтобы растопиться от небольшого нагрева. Да и не допущу я, чтобы дело дошло до повышения температуры…

Стойчев, командир полковой батареи, — полпорции подпоручика. Такие носят высокие каблуки и вечно лезут в драку. Если им повезет по службе, становятся тиранами. Но от таких понятий, как тирания, подпоручик далек, он только носит высокие каблуки и хорохорится. Усики его аккуратно подправлены бритвой, голос хриплый, зубы пожелтели от табака. Вместе с ним мы объезжаем самых норовистых коней, и этого достаточно, чтобы на других офицеров смотреть свысока. Сзади его брюки обшиты тонкой хромовой кожей, красные канты, пристроченные узором, проходят над коленями, сапоги с задниками на пядь выше обычных. Такие, как он, могут понять тебя с полуслова.

— Стойчев, — спрашиваю его, — ты знаешь, что такое пустой стог сена?

Стойчев смотрит на меня как на пятнадцатидюймовое орудие: какой еще пустой стог? Он не понял, и я ему объясняю, что в полку в некоторых ротах есть солдаты, никак не подходящие для показа. Глаза у них мутные, как гнилые черешни; когда говорят — брызжут слюной; портреты разных деятелей, висящие в спальных помещениях, называют иконами. Такие, говорю, доведут инспекторов до умопомрачения. Это и есть пустой стог сена!

Стойчев хлопает себя по лбу.

— И у меня, — говорит, — в батарее есть такие зернышки, а ведь у нас сплошные синусы, косинусы — математика, Глядишь, и мы у себя блох переловим…

Ночь. Ах какая ночь качает свой синий тюль над Стара-Загорой! Электрические лампочки на улице Царя-Освободителя нанизаны как перламутровые пуговицы на фиолетовую фракийскую антерию. В одном из домов какая-то Райничка кудрявит на скрипке Паганини и дарит его, завитого, через раскрытые окна музыкальной публике в квартале.

От напряжения все тело Стойчева покрылось испариной, он движется по плацу на полусогнутых ногах, как будто несет что-то тяжелое. Мы довольны собой. Как и полагается по правилам безопасности, выставили на почтительном расстоянии охрану, а батарейцы спокойно сооружают из тюков прессованной соломы какую-то вавилонскую башню. Завтра с восходом солнца десятка два солдат, отобранных по списку, поползут на четвереньках через оставленную дыру внутрь пустого стога…

Еще синеют предрассветные сумерки. Сквозь дрему слышу, как хозяйка разжигает в чугунной кастрюле, используемой в качестве плиты, уголь. На улице по мостовой зацокали подковы, тоненько заржал конь. Узнаю по ржанию — мой жеребец Утро. Подпоручик Стойчев в одной руке держит уздечку своего Гранита, другой подает мне знак: давай выходи, пока полк еще не расшевелился. Офицерское облачение — как сундук с женскими пряжками, брошками и заколками. Черт бы их побрал, всякие штрипки, шпоры, кортики, кобуры и орденские ленточки! Пока я нацепляю на себя всю эту галантерею, подпоручик, ерзая от нетерпения, протирает штанами седло. Цветет сирень. Утренний холодок освежает готовые расцвести бутоны роз. Стойчев разминает коней, чтобы не застоялись, и поясняет мне, почему нельзя, чтобы кони застаивались:

— Грешно перебивать сиреневый аромат конскими яблоками… — Он идет слева, на полкрупа сзади, и рассуждает: — А лошадь, когда укроешь ее попоной и поставишь в безветренное место, не простудится и не наделает тебе лишних хлопот…

Те, кого мы определяем в затишек, чтобы не создали нам лишних хлопот, вползают на четвереньках через вход соломенной вавилонской башни. Брюки у них трещат сзади от натуги, утреннее солнце катается по ягодицам. Батарейцы притащили им мешки с сухарями и консервами, а один фельдфебель вспомнил и о баке с водой. Он командует парадом со стороны, пряжка на его ремне сверкает и золотит его руку дешевым унтер-офицерским золотом.