Станислав Сивриев - Теплый лед

— Богородица я, земля разверзается у меня под ногами, но глаза мои устремлены к небесам…

Майор Бандаков смотрит на небо и ничего там не видит, а когда опять начинает глядеть на Глафиру, она медленно исчезает в похлебке вместе с поваром…

— Зачем, — говорю я ему, — ты оскверняешь эту девушку похлебкой Георгия? Уведи ее куда-нибудь подальше от интендантского полка, дай ей в руки красные розы Аязма, угости вином Арагоны, вспомни стихи Дебелянова: «Хочу тебя я помнить все такой!..» Но если Глафира узнает, что ты видишь ее идущей по краю полкового котла!..

Майор заразительно хохочет, его лицо наливается кровью.

— И-го-го!.. А как я понесу через весь город эти розы? Как мне выдавить из себя: «Хочу тебя я помнить все такой»? Брось ты эти штучки-дрючки… Женщины прячут жажду жизни за сказками о душе…

Полк выступил на занятия недалеко от Чирпана. Подразделения шли через виноградники, и штаб переехал на новое место. Глафира осталась возле зеленых штабных сундуков ждать телегу, майор Бандаков — при интендантстве, я — при двух прыщавых фельдфебелях-курсантах, которых объявил художниками. После занятий мою работу будут оценивать по числу выпущенных стенгазет, поэтому курсанты рисуют стенгазеты по штуке на каждую роту.

Майор затянул меня к себе в палатку и показал взглядом на походный стол. На нем лежало что-то завернутое в газету, нижний край пакета напоминал по форме противень. Палатку наполнял запах жареной курицы.

— Ты видишь там Омуровские луга? — спросил Бандаков.

Я кивнул головой в знак согласия, что вижу, и он многозначительно мне подмигнул. Подмигивание означало, что мы будем обедать на тенистом лугу с Глафирой, которая смеялась, сидя у своих сундуков, громче, чем позволяла обстановка. Я взял корзинку с хлебом и бутылку вина, а майор принялся за курицу. Потрогал ее, поднял и ахнул. Его глаза устремились в мою сторону. Пустота, которая в них светилась, меня смутила. Противень был легче, чем следовало. Майор, какой-то притихший, поставил осторожно, словно передавал кому-то на руки младенца. Я был в недоумении. Майор пошел по неровному склону, спотыкаясь на выбоинах и не замечая, что спотыкается. Я догнал его, ухватился за плечо и повернул лицом к себе. Губы майора беззвучно шевелились. Все-таки он понял, что я жду от него какого-нибудь разъяснения, и простонал:

— Вопрос политический!.. — Увидев мое полное недоумение, он спросил: — Ты ведь политический работник полка и тоже должен был присутствовать на этом обеде?

— Да…

— Вот поэтому и курица становится политическим вопросом!

Какая логика!.. Я обхватил свою голову руками, топчусь на месте, а Бандаков беззвучно шевелит губами… Недалеко от нас два солдата облюбовали тень под черешней — один играет на дудке, а второй приплясывает. Пляшет один, топчет обожженную землю и бьет сапогом о сапог. Майор часто моргает, смотрит на солдат и опять моргает; ему приходит что-то в голову, и он хватает себя за подбородок:

— Только жареная курица может так развеселить крестьянина…

Он идет к солдатам, останавливается перед ними, весь сине-зеленый, и дудка солдата захлебывается.

— За мной! — приказывает майор изменившимся голосом.

Солдаты мнутся, но следуют за ним…

Он отвел их к палаткам полкового лазарета, где на кожаном походном стуле сидел доктор и вырезал ножом узоры на палке орешника. Майор сдвинул двумя пальцами назад фуражку и кашлянул:

— Доктор, еще старик Гиппократ считал медицину гуманной…

От неожиданности доктор даже рот раскрыл. Такие слова из уст полкового интенданта!..

Растерянность доктора вдохновила майора, и он продолжал:

— Надо найти курицу в желудках этих свистунов. Зонд, голубчик!.. По кусочкам будешь доставать ее, пусть даже им все кишки разворотишь…

Доктор провел палкой по обветренным, потрескавшимся губам. Слова майора Бандакова сбивчивы, но доктор понял, в чем дело, и сказал:

— Из этих кусков курицу слепить все равно не удастся, господин майор. Другой раз не зевай!..

Солдаты стояли бледные, брюки их на коленях обвисли, пилотки сбились набок. Майор все-таки нашел в себе силы последовать полезному совету. Он повернулся и побрел к палаткам, где остался смех Глафиры. Поднявшись на склон, он остановился и перевел дыхание. Надо было подумать, найти какой-нибудь выход… Утренняя дымка поднялась над холмами, роса уже не блестела, Стара-Загорское поле слилось с матовой далью… Смеха Глафиры не было слышно. Этот спокойный, светлый, как слеза богородицы, пейзаж разбередил у Бандакова остатки воспоминаний. Майор облизал губы, заморгал глазами и стал смотреть на Омуровские луга, где нам уже не придется солить белое куриное мясо. Там Глафира прохаживалась взад-вперед с новым командиром полковой батареи. Мне хотелось сказать, что все в этом мире противоречиво. Только был ли майор в состоянии думать об отвлеченных вещах в то время, когда Глафира покидала его сны и, вместо того чтобы исчезнуть в солдатской похлебке, шла по лугу, прижавшись к руке молодого подпоручика?..

Майор Досев все еще служит интендантом. Неудачи в карьере уже давно до крови изранили его душу, а спекшиеся кровоподтеки превратились в сгустки ненависти к преуспевающим офицерам. «Вам, господа, ордена по случаю годовщины со дня вступления на престол его величества, мне же — приправа к солдатской похлебке да месячные заявки на хлебный рацион. Приятного аппетита!»

И чего ты ершишься, майор Досев? Разве допустимо так неосторожно касаться подобных вещей? А если касаешься, почему заходишь так далеко — поминаешь царя, генералов и их протеже?.. В интендантских канцеляриях, как в монастырях, достаточно времени для размышления, как же ты не додумался, как не догадался, что царь без протеже ничто?! Вот и обвиняй сейчас других, чтобы утешить себя; ты загнан в «треугольник», попробуй вырвись из него! Этот треугольник — Ардино, Крумовград, Кырджали — замкнут наглухо. Невидимая рука держит ключ от парадного входа. Твоя рука сделалась мягкой от прикосновения к мягким шторам в интендантских складах. Армии же не такая рука нужна. Да и болтовня твоя о протеже не бунт, а примирение…

Майор Досев, пытаясь двумя пальцами ослабить воротник кителя, таращит глаза:

— Вот так-то, комиссарики, мать вашу… Может, спросите, какой мне интерес рассказывать все это? Я вам расчищал дорогу! Что ж, мне опять оставаться в «треугольнике»? Неужели и вам по нутру строевые выскочки?

— Не по нутру, конечно, но ведь война, Досев. Армии нужны люди, у которых в руках все кипит. Каждому свое, а тебе самое место справа от комиссариков.

Плечи майора трясутся от смеха:

— Вот только украшением я пока не был, но теперь и этого дождался…