Станислав Сивриев - Теплый лед

Комиссар полка, человек с тактом посла, собрал нескольких ненагражденных, чтобы угостить их шампанским. Кому-нибудь, может быть, покажется странным, но офицеры на фронте на самом деле получали порцию шампанского на неделю. Нам стало легче, мы разговорились и посмотрели друг другу в глаза. Было не по себе, но все же терпимо. Потом один за другим офицеры стали исчезать, а когда собрались вновь, у каждого в мешках для сухарей оказались бутылки. Так каждый пил свое вино.

Когда первая пробка выстрелила в потолок комнатенки, в которой прежде жили конюхи какого-то венгерского графа, когда из горлышка толстой бутылки выплеснулась белая пена, подпоручик Лазов громогласно заявил, что только общее огорчение делает людей по-настоящему солидарными. Мы согласились. Что бы он ни сказал, мы согласились бы, потому что любая истина вызывает спор, а мы в ту минуту были не в состоянии над чем-то задумываться. Где-то около села Хенес слышалась пулеметная стрельба, время от времени раздавались даже взрывы снарядов, но после выстрела двух-трех бутылок шампанского люди перестают слышать что-либо постороннее…

Это было на фронте. Те, кто уцелел, вернулись домой. Гремела музыка; школьницы засыпали нас цветами; встречавшие говорили, не слушая друг друга; с трибун потные ораторы величали нас героями. Приятно, когда в умилении тебя причисляют к героям. Ты сам скромно веришь в это…

Воинские части жили теперь в казармах мирного времени, офицеры стали предаваться боевым воспоминаниям, которые переиначивались, чтобы превратиться в традицию. Приказы о гарнизонных вечеринках снова заканчивались классическим изречением: «Форма — праздничная, при высшем ордене». Во время танца барышни прикасались пальчиками к эмали ордена — как раз там, где был выведен вензель князя Александра Первого. Они без видимой причины смеялись, но мы играли роль героев и не догадывались, почему барышни смеются невпопад!..

Посыпались повышения в чинах. После парада в день святого Георгия каждый искал себя в приказе генерального штаба «табели о рангах офицерского состава». Всегда было важно, кто перед тобой и кто после тебя!.. Я уже служил в министерстве, когда командир боевого полка сообщил мне по телефону о своем повышении — он стал командиром дивизии:

— Драгалевские пижоны лопнут от зависти!

«Драгалевские пижоны» были его коллегами по выпуску. Он считал зависть самой опасной чертой характера. Даже во время флангового удара против тебя выступает реальный противник и ты полагаешься на собственные силы, которые можешь перегруппировать. Когда же появляется зависть, ты не видишь перед собой ничего, только чувствуешь, как твердая почва уходит у тебя из-под ног, но ничем не можешь себе помочь…

Все это было очень неясно, и когда он мне сказал, что его судьба в моих руках, я посмотрел на свои руки… Слово за слово, и я понял, что полковник командует дивизией, не получив должности. Это лишало его главного — двойных дивизионных лампасов… В трубке что-то затрещало, загудело, и откуда-то издалека донесся приглушенный расстоянием бас:

— Меня представили к повышению, есть проект приказа министра, но ты посмотри, как бы не перенесли в следующий список…

Майор Досев вновь выплыл из небытия «треугольника»!

И я бросился по следу докладной записки. Бросился, потому что боевое товарищество, о котором мне напомнили по телефону, выше всех завистников, названных «драгалевскими пижонами». Приказ был уже подготовлен. Когда докладывавший нес его на подпись, в канцелярии его задержали, чтобы включить новые фамилии. Через два дня исправленный приказ был передан машинисткам, но, пока они его печатали, докладывавший уехал куда-то с секретным донесением.

В это время мой бывший командир звонил мне каждый день, а я уточнял местонахождение приказа и его передвижение в канцелярии. Когда дошел до машинисток, на противоположном конце провода что-то произошло. Я замолчал, замолчал и свежеиспеченный командир дивизии. Я уловил его дыхание — дыхание сокрушенного человека, затаенный вопль рухнувших надежд.

— Войны проигрывали из-за медлительности, — простонал он. — Кто допустил, чтобы в министерстве появились зеркала?.. Пока эти финтифлюшки накрасят свои губы, мои потрескаются до крови!

Трубка в моих руках заметно потяжелела…

Докладывавший вернулся через неделю, повертел в руках приказ и вцепился в гладко выбритый подбородок:

— Этот «шедевр» я на подпись не понесу. Нужно переписать на меловую бумагу.

Он отстранил приказ и нажал звонок.

Через час я передал последние сообщения, на что командир дивизии ответил:

— Скажи ему: пусть хоть на оберточной бумаге напишут, лишь бы прислали, чтобы я мог спокойно заниматься делом…

Наконец приказ вышел. Вышел совсем неожиданно, как раз тогда, когда я начал думать, что добрая воля перед нелепой случайностью — пустое дело. Я видел его у адъютанта, видел номер и инициалы машинистки и исполнителя, но был уже так истерзан, что не находил в себе сил, чтобы радоваться, хотя и считал этот приказ своей победой.

— Готово! — закричал я по телефону в условленный для связи час.

— А ты его видел? — спросил он и затих в ожидании.

— Своими собственными глазами!

— Только бы все это не было «пулей», а то я и так стал посмешищем в армии…

Опыт сделал этого человека неисправимым скептиком.

— При чем тут посмешище?! — кричу я ему. — Сегодня же направляю приказ.

— Не надо направлять! Мне не вытерпеть, пока он придет. Немедленно выезжаю в Софию… А ты действительно видел его?

— Конечно!..

— Смотри, парень, я их пришью…

Двойные лампасы командира дивизии! Их он намерен пришить. Как сказано в библейских книгах: стало тихо, и руки наши тянулись друг к другу и не доставали…

После обеда я понял, что полковник был в министерстве. Появился и исчез. Адъютант министра сказал мне, что он взял приказ и сейчас сидит в ателье военного училища — ждет, укрывшись плащом, когда к его бриджам пришьют двойные лампасы.

Вечером он пришел ко мне домой. Остановился у порога, не спешил подавать руку. Сделал шаг вперед, резким движением руки откинул полу плаща и повернулся ко мне боком. В полутьме прихожей горели лампасы командира дивизии. Он измерил меня взглядом с головы до ног, приподняв брови, и в глазах его светилось торжество победителя. Его слова доходили до меня откуда-то издалека, словно из прошлого:

— Первый список — совсем другое дело!..

Что за времена праведников! Что за ангельский ритуал! Какая вера в смелость слабого перед сильным!..

Какая целомудренная рука написала параграфы устава об инспекторских проверках, чье строевое, невинное воображение представило себе белый лист бумаги как казарменный плац и провело карандашом разграничительные линии между взаимно подчиненными? А когда их проводило, как не догадалось, что след карандаша не забор, не колючая проволока, не минное поле… Раздалась команда: «По местам… марш!» И… исчезли линии, вздрогнули прямоугольники на семнадцатой странице устава. Каждый чеканным шагом идет к своему месту и, оглядываясь, обнаруживает, что заарканен вышестоящим начальником…