Станислав Сивриев - Теплый лед

Прохвосты! Да разве не ясно, на какую рыбу забрасывается этот невод?..

Майор Панков сорвет у соседей цветок гиацинта, или ландыш, или ветку сирени, приблизится к жене сзади на цыпочках, а когда мадам обернется, как будто удивленная и испуганная, и, как на провинциальной сцене, «перевернет пластинку», меняя испуг на очаровательную улыбку, Панков звякнет шпорами:

— «В саду моей души все розы только для тебя…»

И красиво, и элегантно…

Куры фельдфебеля Лечева и нравоучения подполковника Сарачева — это уже дело прошлое. Сейчас майор Панков перекладывает саблю из одной руки в другую и старается понять, плюнул ли кто-нибудь в его «бокал»… Генерал идет к командирам дружин, адъютант отходит в сторону и прячет в полевую сумку пустой блокнот. Ему разрешено присутствовать при проверке командиров вплоть до командиров рот включительно. Он знает много секретов; может прикинуться последним олухом и тем не менее будет знать всю подноготную старших офицеров. Но это там, в штабе. Здесь дистанция — два корпуса лошади…

Командир дивизии останавливается перед майором Панковым и поднимает брови. В поднятых бровях — вопрос: «У вас есть жалобы на командира полка?» Пустое дело! Кто станет сам себе могилу рыть? Офицер, который начинает протестовать и жаловаться на своего начальника, уже не офицер! Таких переводят в общество охотников…

— Хорошо, господа, хорошо… Вам хорошо, и я спокоен…

И то правда: замахнешься на командира полка, а достанется какому-нибудь генералу! Командир дивизии — человек кроткий и опытный — в этом разбирается основательно. Он доволен, потирает от удовольствия руки и направляется к вершине пирамиды. Командир полка пытается припомнить давно забытую стойку поручика. Его усилия довольно-таки смешны. Годы, когда он был поручиком, ушли в прошлое, забылись. Тело, которое было упругим, стало дряблым, ноги в коленях сделались вялыми, непослушными. Генерал обходит его вокруг, словно это не человек, а огромный глиняный кувшин.

— Ну, полковник? Может, я в чем виноват?

Голос его почти игривый. Прекрасный голос! И как он умеет закруглить острые углы! В улыбке командира полка кроется очень сложный смысл, но его можно разгадать: «Вы так находчивы даже в шутках, господин генерал! Даже ваше оскорбление для меня знак внимания…»

Кому не приятна такая лесть, кто откажется от высшей похвалы? Кого не умилит почтительное смирение? Где тот, кто не испытывает блаженства, играя роль сильного покровителя?

Инспекторская проверка закончилась, и о ней скоро забыли. В казарме дел по горло, а за делами прошлое забывается незаметно. В офицерском собрании еще не вымыли посуду после грандиозного банкета, когда последовал приказ готовиться к летним лагерям. А через месяц и от лагеря в Горно-Паничерево останется воспоминание, тоска по редкому дубняку с хилой травой вокруг деревьев. Невозвратимой потерей покажутся даже офицерские бараки с побеленными вокруг них камешками и коновязи, где блестели крупы ухоженных коней…

Полк уже топтал пыльные проселочные дороги около Чирпана, сосредоточивался для нанесения удара в главном направлении воображаемой армии. На пыльном крупе моего жеребца Утро, которого у коновязи я узнавал издалека, темнели кривые полосы от пота… Если у земли на самом деле есть запах, так это запах дубняка. Если ты не засыпал вместе с конем под чистым небом где-нибудь на берегу Тунджи, никто не сможет подарить тебе голубых, а иногда лиловых звезд.

Протопали мы по пыльным чирпанским дорогам, прорвали и оборону противника. Загорская равнина встретила нас запахом свежей соломы, поле стало голым и каким-то легким. Появившееся было марево исчезло. Даль прояснилась, приблизилась и напомнила нам, что наступила осень. Потом небо посерело, равнина наполнилась влагой, со стороны Земена поплыл туман. Болота покрылись прозрачной коркой льда, ночью над болотами стали кричать дикие утки…

Поручик Генев докладывает, что полк обеспечен фуражом и дровами в соответствии со штатным расписанием. Он еще издали, не доходя до стола, наклоняется, раскрывает папку с докладом и держит ее перед командиром полка, но командир одним пальцем закрывает твердую обложку папки. Во дворе, на козлах возле кучера Митё, лежат утки-манки. Командир полка отправляется на охоту на уток к своей засаде, куда ездят обычно целыми компаниями. Митё везет большого начальника — встречающиеся военные берут под козырек! Поэтому он сидит на козлах рядом с манками гордый, думая, что он и командир, как ни крути, как ни верти, одно…

Не успеем полакомиться утками, пока редкий солдатский шаг станет тверже и чаще, глядь, а уж миндаль снова начинает цвести. Весна кое-как прикроет зеленью белые камни, а потом зашумит листвой, как обычно. Подполковник Сарачев так вздыхает, что даже больно становится:

— Какое место шуры-муры разводить!..

И только когда акации осыпали нас, как на балу, белыми конфетти и Ослиная поляна украсилась лиловым терновником, из штаба армии пришла шифрограмма: «Командующий лично будет проверять полк». Мы знали, что это за инспекторская проверка, поэтому только улыбались. Майор Панков, у которого пересохло в горле, сказал приблизительно так:

— Новобранцы… Попробуй отгадай, что каждый из них за птица! Свалились на мою голову…

Опять болезнь солдата! Этот мученик, который стучит сапогами по лестницам и поет охрипшим голосом до столовой и назад «Прощайте, сказочные горы» и на гимнастерке которого белеют пятна от пота, который приводит в умиление офицеров запаса, начинал представляться загадочным и враждебным. Панков перебирал в уме всех солдат в полотняных гимнастерках, и ему все казалось, что среди них скрывается тот самый, а может, и не один он, кто посмеет пожаловаться командующему. Кто знает, что скажет тот, кто решил сказать все?..

Горнист штаба полка протрубил «Гос-по-да-а!», и мы толпой направились к штабу. Обитая кожей мебель из вяза, зеркало и еще одно над приделанной к стене вешалкой. Звеним шпорами, выстраиваемся по старшинству, а командир полка вертится перед зеркалом, смотрит, хорошо ли бай Генё выгладил ему новые галифе. Себе под нос он напевает что-то похожее на песню, но какую — понять нельзя. Толкаю в бок Сарачева: раз командир поет, значит, все в порядке.

Полковник наконец замечает, что мы в кабинете. Поворачивается к офицерам, подбоченясь:

— Господа, ожидание несчастья страшнее любого несчастья… Самообладание — вот наше первейшее достоинство, а блеск во всем — величайшая традиция мира. Вам понятно, господа?

Вместо нас шпоры звучно ответили, что все ясно. Если бы он сказал только «блеск», и то было бы достаточно. Чем больше слов, тем больше тумана!..