Станислав Сивриев - Теплый лед

Но в этот момент Чапыров не сказал, а скорее прокричал:

— Вот она, запруда!

Ты пригляделся и увидел ее — черту, отделявшую от вас мертвый блеск поверхности большой воды. Выскочил на насыпь — сапоги увязли в размокшей земле. Солдаты последовали за тобой. Ты обрадовался тому, что они бегут следом, если только можно это назвать радостью…

В трех местах заложено по тридцать килограммов взрывчатки, кабель, связывающий детонаторы, аккумулятор для взрывания. Ты посмотрел на всех, будто спрашивал разрешения. Солдаты молчали в напряженном ожидании, и ты включил рубильник. Три вспышки, три взрыва, прозвучавших во мраке без эха. В пустынной тишине вслед за грохотом взрывов заклокотала вода. Рухнула вниз через взорванную преграду, задвигалась ее гладкая, мертвая зыбь. Но и вы попали в капкан — течение могло отнести лодку к образовавшимся в заторе проемам, а там нет спасения…

Вы отправляетесь по насыпи вдоль берега, но и она в одном месте размыта. Давно стемнело, прошло много времени. Тот, со спортивной фигурой, солдат понимает, что твой взгляд направлен к нему. Ты не смотришь на него, но он все понимает и говорит:

— Дайте веревку от лодки, товарищ майор! Я проскочу и вытащу вас.

Сумеет ли он пересечь поток, который клубится и клокочет?

Боец хватает веревку, напрягает силы и отрывается от земли. Цепляется руками за противоположный раскисший берег, и ты, товарищ Ахтаров, второй раз за эту ночь вздыхаешь с облегчением.

Манолов перетаскивает вас всех, вместе с лодкой. Он садится в нее сам, и тебе хочется сказать ему что-то хорошее, обнять его. Но ты человек сдержанный, потому говоришь только:

— Хорошо, Манолов…

Вода уже спала. Вы плывете к свиноферме. Вокруг нее сухо, она спасена. Сторож встречает вас немым вопросом в глазах, как будто вы явились из другого мира. Вам нельзя задерживаться здесь, потому что, вы знаете это, вас ждут, сигналят ракетами, хотя в густой мгле почти не видно света ракет. Тащите лодку через жидкую грязь. Тяжело!

Чапырову знакома вокруг каждая пядь. Он провожает вас к каналу, по которому вы поплывете к берегу. Первые минуты плывете спокойно, но самое страшное всегда приходит после затишья. Освобожденная вода ворвалась в канал, сорвала на своем пути льдины, и вы внезапно попали в их холодный плен. Несколько сильных ударов относят вашу лодку в сторону, наклоняют ее, грозя опрокинуть, потом начинают крушить. А льдины плывут все стремительнее и стремительнее, скрежещут, трещат…

Ты говоришь, Ахтаров, что сам не знаешь, как вы остались живы. Я понимаю тебя — смертельная опасность всегда сохраняется в памяти как какая-то полуреальность. Сном тебе кажется и ваше возвращение на обетованный берег, выход из лодки в полуночный час. Как будто не было и той перепуганной женщины, дом которой был залит водой. Она смотрела на вас как на спасителей, просила вытащить ее пожитки, а спасители качались от усталости, готовые упасть. Она говорит вам, что скарб ее ничтожен, тяжел лишь для нее, но ты не можешь вникнуть в смысл ее слов. Позже, спустя день-два, ты будешь вспоминать эти слова и поймешь, как дороги тебе люди, для которых даже мелочи много значат… Солдаты ждут, что ты скажешь. А что говорить? Даже если нет сил, человеку надо помочь…

Вы влезаете в домик, погружаетесь в воду и, согнувшись в три погибели, переносите вещи женщины на сухое место…

Ты командир, но ты и солдат, и у тебя есть начальник. Поэтому ты отправляешься искать сельский Совет. В председательский кабинет вносишь ледяной холод Тунджи, тревогу нависшей и минувшей беды. В кабинете тепло, и тебе становится неловко, что ты тревожишь других своими переживаниями. Поднимаешь руку к козырьку и — так как всегда легко произносить готовые сорваться с губ слова — рапортуешь:

— Товарищ полковник, задача выполнена!

Это экскурс в воспоминания, майор Ахтаров. Но позволь мне, чтобы твои воспоминания были и моими, потому что дела сильных принадлежат всем, а день, сблизивший нас, — чудесный день: ни солнце не ушло от нас, ни холода не пришли, а от обилия света далекие постройки казарм кажутся легкими, как во сне.

Когда-то Ричард III был готов отдать всю Англию за одного коня. Пограничники хорошо понимают его, они знают цену лошади. Копыта звонко цокают по каменистой дороге. Я не присматриваюсь, но знаю, как играют мускулы жеребца. Не пройдет и часа, как он домчит меня до заставы…

Лето ушло. С его уходом ушло что-то и от нас… Вода в водохранилище сделалась прозрачной, из глубины ее веет холодом.

Я не заметил, как небо осталось без птиц. Красивое небо! Иногда оно блестит, как мелко накрошенная слюда.

Пуст и лес. Пуст… Покинутые гнезда чернеют на деревьях, как разбросанные кем-то мячи. На крупных ветках качается паутина, даль за деревьями выстирана до белизны. Где-то за скалой прожурчит ручеек, где-то захлопают крылья. Легкий шепот зарослей превращается в невнятный говор, ахают топоры, предвещая зиму.

Лето ушло!..

Но есть вещи, которые остаются. Ломская вершина, например, хижина Дюдюка, домики, повисшие над желтым яром. Остается и граница, прикованная к одному месту, и все пережитое на ней.

Да, пережитое! Я всегда ощущаю в себе его присутствие. Тогда я начинаю понимать, как глубоко граница запала мне в душу.

Бойцы, застава, я, собака — все мы существуем, потому что есть граница, и граница существует, потому что есть мы. Мы с нею — две части неделимого целого!

Когда-то я жил в большом городе. До сих пор временами мне слышится гудение клаксонов. Длинная прямая улица начинает качаться перед моими глазами, как во сне. Клаксоны и улицы мешаются, под ногами моими твердеет мостовая…

То, чего я часто не замечал, становится вдруг осязаемым. Я открываю для себя даже несуществующее, а оно всегда издали видится лучше. Отсутствие чего-то дорогого воспринимается нами острее, чем мир, который нам принадлежит.

Наступит день, когда я почувствую, что мне не хватает границы. Тогда… Тогда, запутавшись в длинной прямой улице, я перестану слышать клаксоны и уличный галдеж, перед глазами моими встанут остекленевшая гладь водохранилища, гнезда в оголившемся лесу, немая пограничная борозда, острая Ломская вершина, запорошенная первым снегом. Говор зарослей дубняка прозвучит в моих ушах, хрипловатые солдатские голоса заставят меня прислушаться, гром забытых выстрелов напомнит, что служба была настоящей.

Иногда суета заставляет нас стесняться разговоров о долге. О нем говорят в залах, где наши голоса и для нас самих становятся немного чужими. А ведь мы не на трибуне. Нам высокие слова подчас кажутся неприличными, ведь сын и без клятвы должен быть верен своей матери! Увлечение подобными разговорами перед своими может вызвать подозрение в корысти…