Константин Куприянов - Желание исчезнуть

– Рано ещё, мы не договорились. Будем голосовать сначала.

– Я пошёл таксовать, – Пётр поднялся.

– Ты сядешь и будешь голосовать, – холодно сказал Павел, и все замолчали. Бывший полицейский не поднял голоса и не прикоснулся к оружию, но угроза была очевидна, и Пётр сел на место.

– Посиди, – посоветовал Никита запоздало. – Сейчас посоветуемся и пойдём.

Но мрачную атмосферу уже было не развеять добродушием. Все, кроме Петра, проголосовали за то, что с художником надо «потолковать», а на картины «посмотреть». Несмотря на нейтральную формулировку, каждый почувствовал угрозу. Егор ликовал.

– Ну что, сейчас пойдём к нему? – спросил он.

Теперь, когда решение было принято, Кузьма не волновался. Он почесал щетину, потом взглянул на часы.

– Можно завтра, – сказал он. – А есть примеры его картин? Не твои фотки, а настоящие.

– Он что-то продаёт на набережной.

– Вот с этого начнём. Завтра. Отвезёшь нас завтра, Петь? Мне бы машину мужикам в ремонт сдать. Совсем стучит уже, подвеска… А потом таксовать поедешь.

Пётр молчал, опустив взгляд в пол.

– Ты не злись на нас. Но знаешь, мы тут общим делом связаны. Надо держаться друг за друга, понимаешь?

– Понимаю.

– Ты же помнишь, – уже направляясь к выходу, продолжил Кузьма, – что у нас одна надежда: друг на друга? Мы не можем тут разборки сами с собой начинать, понимаешь? Это пусть гражданские расколотые будут, а у нас каждый за другого как за брата.

Вечером Кузьма опять не знал, заходить ли в дом. Упорно названивала Катя. Его стали раздражать её дурацкие вопросы. К тому же в последнюю их встречу явилась разодетая и раскрашенная как шлюха, и весь их разговор он чувствовал, как кровь злобно стучит в висках и между ног, требуя выхода.

– Пап, ты будешь кушать? – спросила Полина. Она прокралась бесшумно, и её голос заставил Кузьму вздрогнуть.

– Может, буду, – отозвался он, поднявшись. Он посмотрел на неё, спрятанную в серость сумерек, и со вздохом заметил, что она снова прячет глаза и отводит их куда угодно, лишь бы не видеть его.

– Приходи, – тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти.

– Полина.

– Да?

– Всё в порядке? – девушка молчала. – Говори, меня можешь не бояться.

– Да? – удивлённо переспросила она, потом словно спохватилась и поспешила добавить: – Я не боюсь, но тут…

– Что? Расскажи мне, дочка.

– Тут, – она выдохнула и, набравшись мужества, сказала: – Тут кто-то приезжал днём, сидел в машине и смотрел на дом…

– Кто? Ты их знаешь?

– Я не… я не уверена…

– Говори! Не бойся… – Кузьма почувствовал, что закипает, но решил быть терпеливым до конца.

– По-моему, это хозяин ресторана был, Юнус… Ты его не знаешь, может быть. Он, пока тебя не было, заезжал к маме, что-то продавал ей тут или… я не знаю, в общем, чего он ездил.

Кузьма тяжело вздохнул, поглядел на костяшку, разбитую в драке.

– Ладно, иди в дом, дрожишь вон, холодно. Я скоро приду. Буду ужинать.

Полина поспешила убежать, так и не взглянув ему в глаза. Кузьма почувствовал себя ещё более отдалившимся от неё. Ещё немного, и её никогда не будет рядом. Стоило ли ради этого возвращаться?

На следующий день они сели в машину Петра и отправились в центр посёлка. Неприметную девятку хорошо знали и охотно давали ей дорогу на перекрёстках и даже пешеходных переходах, люди спешили убраться оттуда, где появлялся Кузьма.

– Вон его палатка, – сказал Егор, когда они вышли на набережную.

– А где он сам? Этот, что ли?

– Нет, этого он нанимает их продавать, а сам он старый типа уже, сидит дома.

У палатки вертелся какой-то щуплый парнишка, которого Кузьма смутно припоминал.

– Ты чей? – спросил он.

– Пахомов я, Олег, дядя Кузьма, не помните? – тот весело улыбнулся, приглаживая развеянные ветром волосы.

– А, Пахомов! Виталия сын, что ли?

– Ну да!

– Не узнал. Подрос ты. Помню, под стол пешком недавно ходил.

– Ну, это когда было, – смутился подросток.

– Ладно. Почём тут эти твои художества?

– Ну, эти вот по пять тыщ, эти по семь, тут вон по десять и дороже есть.

– По десять?! – Егор присвистнул.

Кузьма зашёл в палатку и осмотрелся. Картин было немного. В основном на них были изображены полуобнажённые молодые люди, стоявшие растерянно посреди стихии: тут были и юноши, столпившиеся на одинокой скале, на которую надвигается шторм, и молодые космонавты (тоже, впрочем, почти голые), сошедшие с космического корабля на горящей планете, и двое венчающихся (над ними стоял полностью облачённый священник, совершавший таинство), вокруг которых бушует война.

– Эту тоже он сделал? – удивился Кузьма, обратив внимание на последнюю картину.

– Да, все его. Учеников он убрал.

– А много покупают?

– Да не, дядь Кузь, дорого больно. Щас на вернисаж и не ходит никто, туристов-то мало! Раз в неделю, бывает, возьмут маленькую или среднюю.

– С туристами мы дело поправим, – пообещал Кузьма. – Порядок будет – все в Край поедут.

– А то, – беззаботно согласился парнишка.

– Так сколько вот такая, например?

– О, это дорогая. Видите, какая сложная?

– Сложная? А чё в ней сложного? – удивился Егор.

– Ну, он сказал, сложная. За девять идёт.

– Девять штук? – Егор присвистнул.

– Я возьму. Хочу посмотреть на неё поближе.

– Э-э, дядь Кузь, мне придётся с вас деньги взять.

– Деньги? Я же на время, Олежка, ты чего?

Парень перестал улыбаться и стоял растерянно.

– А чё он тебе сделает? Не очкуй, – подбодрил его Егор.

– Ну, он мне платит… даже когда торговли нет… Нехорошо как-то.

– Ты чё, глухой? Он же сказал, что вернёт.

– Слушайте, ну может, хоть немножко заплатите, а я вам потом отдам? Он ругаться будет, – парень начал ныть. Из соседних палаток осторожно, но с любопытством глядели на происходящее. Кто поумнее, стал сворачивать торговлю.

– Ты чё, прикалываешься? – Егор оттолкнул парня к стене палатки. Борька, оставленный снаружи, залаял. Кузьма со скучающим выражением лица изучал картину, как будто сцена происходила не рядом, а на другом конце улицы.

– Надо заплатить, – вмешался Пётр. – А то художник слиняет же. Подумает, что его хотят прижать к ногтю.

– Точно, – пробормотал Кузьма. Он всё ещё смотрел на картину, ни разу не обернулся.

– Отсчитать ему? – уточнил Егор, отступая от парня.

– Ага.

– Ох, спасибо, дядь Кузь! – с облегчением сказал подросток, но тот не услышал.

С огромным удивлением он рассматривал картину с венчающимися, которую снял со стены. Столь внимательно он смотрел на произведение искусства второй раз в жизни: первый был в одесском музее, который они несколько недель зачищали от укров, – в сердцевине хранилища было свалено то, что не успели эвакуировать музейщики.

Когда Кузьма проваливался в обычное дневное беспамятство, когда неимоверная, копившаяся месяцами и годами усталость охватывала его тело и недоставало сил двигаться – лишь принуждать себя держать глаза открытыми, – в такие часы он садился посреди подземелья. Проведя неподвижно некоторое время, он находил силы, чтобы взять фонарик и повести вокруг ярким лучом. Древние и вполне современные образы выплывали на него из сумрака и, похожие на убедительное сновидение, пропитывали разум. Убеждали – каждый осколок по своему, – что всё-таки, вопреки всему виденному и сделанному, смерти нет, и тот, кто созидает, остаётся жить, крупицей себя в том прекрасном, что создал. И только там, в обесточенном подвале, где погибало в сырости и крови искусство, Кузьма, пытаясь проснуться, часто шептал имя Полины, просвечивая морок войны.