Константин Куприянов - Желание исчезнуть

– Моя молодость была – коммунизм. Об этом все говорили: кто всерьёз, кто в шутку. Конечно, большинству тоже было до лампочки, но это работало, тянуло. А уже вам достался шанс подладить жизнь под себя. Ты был тогда молодым, а щас хуже меня. Я не рыпался под совком, потому что нереально было, некуда. А сейчас ты не рыпаешься почему? У генералов своих на побегушках… Чего ты хернёй страдаешь, раз у тебя столько силы?!

– Хернёй!? – Кузьма подскочил. Очередной приступ он сдержать не смог. – Это так ты называешь, когда я о селе своём забочусь! Превратили его чёрт знает во что! Цыгане наркотой барыжат, черти наглые, весь бизнес поджали! Я с этим вот разбираюсь, между прочим!

– Ты просто озверевший вернулся, вот и сколотил свою банду! Кретин! Они, администрация твоя и генералы, таких как ты взращивают, им только на руку это, что ты такой: тупой и горячий!

– Ах ты!..

Он замахнулся и на мгновение почувствовал неминуемость удара, но когда кулак сжался до боли, то перевёл гнев на старую керамическую вазу. Осколки всполошили Борьку, дом заполнился собачьим лаем, но люди молчали. Полина в ужасе замерла за приоткрытой дверью, но её никто не видел, кроме пса. «Тс-с!» – показала она ему, когда он залаял в её сторону.

Дед и Кузьма смотрели друг на друга, оба с презрением. По их волосам ходил свежий морской ветер. Вечерняя прохлада спустилась на мыс и посёлок, солнце плеснуло по крышам негреющие волны янтарного света. Закат перелился через ушедшие в море облака, подкрасил их снизу и сверху розовой кровью. Из сада, за которым толком никто не ухаживал, доносился запах яблоневого цветения, и Кузьма немного смягчился.

– Старый дурак, – сказал он, однако уже беззлобно, торопясь продемонстрировать, что взрыв позади и он снова может рассуждать здраво. Кузьма, хоть и не показывал вида, страшно дорожил способностью сохранять хладнокровие. В конце концов, оно спасло ему жизнь.

– Я с твоим отцом этот дом построил, – гордо сказал Петрович, поднялся и вышел из комнаты.

Кузьма ещё долго стоял в задумчивости, разглядывая осколки, потом перевёл взгляд на огромное окно и стал слышать море. На мгновение ему показалось странным, что существует такое огромное желание убивать в этом красивом мире. И вместе с тем взгляд его отдалился от родного дома: он смотрел на обманчиво-безмятежное небо глазами закутанных в копоть мальчишек, облитых кровью, не испуганных ею – просто уставших, – которые воюют вдалеке, на другом берегу этого же моря, и не просят об отдыхе. Воюют то ли за Россию, то ли за деньги, то ли по велению мощного, давно копившегося запаса ненависти многих людей.

Когда он вернулся к тому, что было за окном на самом деле, двор и улица потемнели. На кухне гремели тарелками дед с Полиной. Но Кузьма на этот раз действительно почувствовал себя чужим этому дому и не нашёл сил сопротивляться этому. Он позвал за собой Борьку и остаток вечера и полночи просидел на утёсе над морем.

Он думал, что существует какая-то одна вещь, известная лишь ему, но, то ли от скудости образования, то ли от смутности самой вещи, – он не в силах передать её другим. Он просто носит это нечто, а окружающие чувствуют это и следуют за ним. Так долго длились его раздумья (пожалуй, много лет он не думал столько часов подряд), что, когда в стороне стали раздаваться голоса и смешки, он не сразу обратил внимание.

Однако они возвратили его на землю. Улыбка сошла с губ. Одно дело витать вокруг умной абстрактной идеи – и совсем другое слышать, как твоя дочь хихикает в липких объятиях какого-то недоноска. Тут было не до смеха, и Кузьма поднялся. Он знал, что «вещь» надо не только носить в себе – иногда ею можно воспользоваться как оружием. Её можно развернуть таким образом, что люди почуют не только благоговение, но и страх, отчаяние. В конце концов, она может деморализовать настолько, что человек сдастся без боя.

Борька зарычал, и голоса стихли.

– Что это? – взволнованно спросила Полина.

– Это папа, – Кузьма вышел к ним. Ночь была безлунной, и море внизу было похоже на шелестящую бездну. Слабо различались на фоне тёмного неба кроны деревьев, кустарники и человеческие фигуры.

– Отойди, – сказал Максим.

Все трое не видели друг друга: тьма, наполненная отдалёнными волнами, надёжно скрывала их лица. Кузьма не ощущал волнения. Он не знал, что будет делать, но уже знал, чем всё кончится. Собственная непредсказуемость, которая была обязательной оставляющей «вещи», приносила ему удовольствие.

– Вот, значит, как. Пока папка порядок наводит, в его гнезде такое вот творится… Я же тебе, вы***ок, ясно объяснил, чтоб ты держался подальше.

– Отойди, Поля, – властно приказал Максим. Послышался шорох травы под Полиниными босыми ножками. «А у него тоже это есть», – заметил Кузьма, но жалеть из-за этого парня он не собирался.

Он шагнул, засучивая рукава, – между ними оставалось не больше метра. Всё ещё не видя лиц, он чуял запах страха. Кузьме казалось, что он великан, который сейчас опрокинет сверчка. Он уже предчувствовал, как уйдёт из-под его жалкого, школярского удара, нырнёт вправо, сомнёт ударом печень, потом заломит руку и, какая бы сильная она ни была, – он не отпустит, пока не переломит её в области плеча, потом ударит, ещё, ещё, ещё, и сбросит вниз с обрыва!

– Папа, ну постой! – дочь оборвала его мысли. Она тонкой, едва видимой тенью встала поперёк двух мужчин.

– Уйди! – крикнул Максим, но девочка верно угадала, что только её появление заставит Кузьму остановиться.

Когда он понял, что произошло (а исступлённое желание убить не вмиг отпустило его), то разозлился ещё сильнее, ведь этого как раз он не предполагал. Но злость теперь была обыкновенной, человеческой, и он сумел совладать с ней.

– Я с ним потолкую как мужчина с мужчиной, – по возможности спокойно сказал он, – бить не буду. Просто хочу спросить.

– Папочка, папа! Ты такую картину принёс красивую! Я весь вечер на неё смотрела. Ты разве сам не понял, что купил?!

– Что?! Ты мне зубы не заговаривай, Полина. Отойди сейчас же. Я повторять не буду!

– Но ведь там про это, папа, про это, разве ты не понимаешь! Про любовь! У нас любовь, разве тебе нас не жалко?! Дедушке и тому нас жалко, а тебе разве нет?! Мы просто любим друг друга, как те на картине, и ничего плохого не делаем тебе, разве ты не можешь нам разрешить?

– Разрешить?! Чего разрешить-то?! Шляться тут с этим?!.. Пока тебе даже восемнадцати нет! В моём доме будет так, как я скажу, поняла!? И нет, мне никого не жалко! Дед твой ничего не понимает, ясно? Он старый дурак, учить меня надумал, ишь ты! На что мне время тратить. Да я вас всех могу!..

– Можешь, папочка, можешь! Но разве хочешь?! Хочешь? Ты разве меня совсем-совсем не любишь? Совсем-совсем не можешь пожалеть меня?