Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

– Ты должна перестать так думать, – решительно сказал доктор Керри. – Ты не фальшивое золото, сверкающее только при должном освещении. Кем бы ты ни стала, в кого бы ни превратилась, ты всегда останешься такой. Всегда. Это не свет Кембриджа. Это твой свет. Ты – золото. И возвращение в университет Бригама Янга или даже на твою гору этого не изменит. Может быть, это изменит отношение к тебе других людей или даже твое собственное отношение к себе – в определенном свете даже золото тускнеет. Но это лишь иллюзия. И так было всегда.

Мне хотелось поверить доктору Керри, согласиться с его словами, но у меня никогда не было такой веры. Как бы глубоко я ни прятала воспоминания, как бы сильно ни зажмуривалась, чтобы их не видеть, стоило мне подумать о себе , я сразу видела ту девушку в ванной и на парковке.

Я представила себя в Кембридже – взрослая студентка в развевающейся черной мантии стремительно идет по старинным коридорам. И тут же увидела себя в нашей ванной, с заломленной за спину рукой и головой в унитазе.

Я не могла рассказать доктору Керри о той девушке. Я не могла вернуться в Кембридж, потому что это место являло собой разительный контраст со всеми мучительными и унизительными моментами моей жизни. В университете Бригама Янга мне почти удалось забыть об этом, закрыться от болезненных воспоминаний. Но здесь контраст был слишком велик. Здесь перед моими глазами открывался слишком фантастический мир. И воспоминания становились более реальными – и достоверными, – чем каменные шпили.

Я пыталась уговорить себя, что не могу учиться в Кембридже по другим причинам, связанным с классовой принадлежностью и статусом. Я была бедна, я выросла в бедной семье. Я могла стоять на крыше церкви под порывами ветра и не сгибаться. Такой человек не принадлежит Кембриджу: ни строитель, ни блудница. В тот день я записала в дневнике: «Я могу учиться в школе. Я могу купить себе новую одежду. Но я останусь той же Тарой Вестовер. Я умею выполнять такую работу, какая не по силам ни одному студенту Кембриджа. И даже если на нас будет одинаковая одежда, мы останемся разными». Одежда не могла исправить меня. Во мне было что-то гнилое, и зловоние было слишком сильным и едким, чтобы его можно было прикрыть простой одеждой.

Не знаю, догадывался ли об этом доктор Керри. Но он понял, что одежда для меня – это символ того, почему я не принадлежу этому месту и никогда не смогу принадлежать. Об этом он сказал мне, уходя и оставляя меня в изумленном восторге перед огромной церковью.

– Главное, что нас определяет, скрывается в нас самих, – сказал он. – И в тебе, Тара. Профессор Стейнберг сказал, что чувствует себя Пигмалионом. Вспомни эту историю. – Он помолчал, глаза его горели, голос стал громче: – Элиза была всего лишь бедной цветочницей в красивом платье. Пока она не поверила в себя. И тогда стало не важно, какое платье она наденет.

Программа закончилась, и я снова оказалась в университете Бригама Янга. Кампус был таким же, как всегда, и мне легко было забыть Кембридж и вернуться к прежней жизни. Но профессор Стейнберг твердо решил не дать мне забыть. Он прислал мне документы на получение стипендии Гейтса и объяснил: это примерно то же, что и стипендия Родса, только в Кембридже, а не в Оксфорде. Стипендия включала в себя полную стоимость обучения, проживания и пансиона. Я была убеждена, что для такой, как я, это просто невозможно, но профессор настаивал, и я заполнила документы.

Вскоре после этого я заметила другое отличие, еще один небольшой сдвиг. Вечера я проводила со своим другом Марком. Он изучал древние языки. Как и я (да и почти все, кто учился в университете Бригама Янга), Марк был мормоном.

– Как ты думаешь, люди должны изучать историю церкви? – спросил он.

– Думаю, да.

– А если это сделает их несчастными?

Мне казалось, я поняла, что Марк имеет в виду, но все же дождалась, пока он не объяснит.

– Многим женщинам трудно сохранить веру, когда они узнают о полигамии, – сказал он. – Моей маме, например. Не думаю, что она когда-нибудь сможет это понять.

– Я тоже этого никогда не понимала.

Наступила напряженная пауза. Марк ждал, когда я скажу, что молюсь, чтобы обрести веру. И я действительно много раз молилась об этом.

Мы оба думали о нашей истории, а может быть, только я. Я думала о Джозефе Смите, у которого было сорок жен. У Бригама Янга было пятьдесят пять жен и пятьдесят шесть детей. Церковь положила конец временной полигамии в 1890 году, но никогда не отрекалась от этой доктрины. В детстве мне говорили (отец и учителя в воскресной школе), что в нужный момент Бог восстановит полигамию, а в загробной жизни я стану одной из жен. Количество жен-сестер будет зависеть от праведности моего мужа: чем более достойную жизнь он будет вести, тем больше жен будет ему дано.

Я никогда не могла с этим примириться. В детстве я часто представляла себя на небесах – вот я в белом платье стою рядом с мужем и нас окружает жемчужный туман. Но когда камера отъезжала, я видела за нами еще десять женщин в таких же белых платьях. В моей фантазии я была первой женой, но знала, что никакой гарантии у меня нет. Я могу оказаться в самом хвосте долгой череды жен. Сколько я себя помню, именно так я представляла себе рай: мой муж и его жены. Арифметика была болезненной: грустно было понимать, что в божественном представлении один мужчина равен бесчисленному множеству женщин.

Я вспомнила свою прапрабабушку. Впервые я услышала ее имя, когда мне было двенадцать. У мормонов в этом возрасте девочка перестает быть ребенком и становится женщиной. В двенадцать лет на уроках в воскресной школе появляются слова «чистота» и «целомудрие». В этом возрасте мне было поручено узнать историю кого-то из моих предков. Я спросила у мамы, кого мне выбрать, и она не задумываясь ответила: «Анну Матеа». Я произнесла это имя вслух. Мне показалось, что оно пришло из какой-то сказки. Мама сказала, что я должна почитать Анну Матеа, потому что она сделала мне подарок: мой голос.

– Это ее голос привел нашу семью в церковь, – сказала мама. – Она услышала мормонских миссионеров, которые проповедовали на улицах норвежского города. Молилась, и Господь даровал ей веру и знание того, что Джозеф Смит пророк Его. Она рассказала все своему отцу, но он слышал о мормонах и не позволил ей принять крещение. Тогда Анна спела для него мормонский гимн «О Отец мой». Когда она закончила петь, на глазах отца выступили слезы. Он сказал, что религия, в которой есть такая прекрасная музыка, истинна. Они приняли крещение вместе.

Когда Анна Матеа обратила родителей в свою веру, семья решила поехать в Америку и встретиться с пророком Джозефом. Они два года копили деньги на поездку, но все равно их не хватило на всех. Анна Матеа осталась дома.