Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

– Шон всегда так говорит, – прошептала она, глядя мне прямо в глаза.

Никогда не забуду этот момент. Я вспомнила о нем на следующий день, когда садилась на самолет в Солт-Лейк-Сити. Я помнила о нем, приземляясь в Лондоне. Я не могла избавиться от потрясения. Я никогда не думала, что сестра могла пройти тот же путь – еще до меня.

В том семестре я отдалась в руки университета, как глина в руки скульптора. Я считала, что меня нужно переделать, по-новому отлить мой разум. Я заставляла себя дружить с другими студентами. Я неловко представлялась снова и снова, пока у меня не сформировался небольшой круг друзей. А потом начала разрушать барьеры, которые отделяли меня от них. Впервые в жизни я попробовала красное вино, сморщилась от резкого вкуса, чем насмешила своих новых друзей. Я отказалась от блузок с высокими воротничками и стала носить более модные фасоны – приталенные, иногда без рукавов, с более смелыми вырезами. По фотографиям тех лет я вижу, что всегда стремилась к симметрии, и это мне удавалось: я выглядела так же, как все остальные.

В апреле у меня начало все получаться. Я написала эссе о концепции суверенитета индивида Джона Стюарта Милля. Мой куратор, доктор Дэвид Рансимен, сказал, что, если моя диссертация будет столь же глубокой, меня примут в Кембридж на докторскую программу. Я была поражена. Я по-прежнему считала себя наглой притворщицей, но теперь могла входить в это величественное место через парадный вход. Я начала работать над диссертацией, выбрав в качестве темы того же Милля.

Как-то днем в конце семестра я зашла перекусить в кафетерий рядом со столовой и увидела там группу студентов из моей программы. Они сидели за небольшим столиком. Я попросила разрешения присоединиться, и высокий итальянец Ник приветливо кивнул. Из разговора я поняла, что Ник приглашает друзей навестить его в Риме во время весенних каникул.

– Ты тоже можешь приехать, – сказал он.

Мы сдали наши последние эссе за семестр, погрузились в самолет и полетели. В первый же вечер в Риме мы забрались на один из семи холмов и оттуда любовались Вечным городом. Византийские купола высились над Римом, как огромные воздушные шары. Мы пришли туда почти на закате: улицы купались в янтаре. Это не был цвет современного города из стали, стекла и бетона. Это был цвет заката. Он показался мне нереальным. Ник спросил, что я думаю о его родном городе, и я сказала только одно: такого не может быть!

На следующее утро за завтраком все рассказывали о своих семьях. Кто-то вырос в семье дипломатов, отец другого студента был меценатом Оксфорда. Меня тоже спросили о родителях, и я ответила, что отец владеет свалкой автомобилей.

Ник пригласил нас в консерваторию, где он учился по классу скрипки. Консерватория располагалась в самом центре Рима. Здание было богато украшено, с величественной лестницей и просторными, гулкими залами. Я пыталась представить, каково это – учиться в таком месте, каждое утро шагать по этим мраморным полам и день за днем впитывать в себя эту красоту. Но воображение меня подвело. Я воспринимала консерваторию только такой, какой видела ее сейчас: музеем, реликвией из чужой жизни.

Я не могла избавиться от потрясения. Я никогда не думала, что сестра могла пройти тот же путь – еще до меня.

Два дня мы изучали Рим – город, который был одновременно и живым организмом, и ископаемым. Выбеленные временем античные руины напоминали сухие кости, опутанные паутиной пульсирующих кабелей и окруженные отчаянно гудящими автомобилями. Мы побывали в Пантеоне, на Римском форуме, в Сикстинской капелле. Рим вызывал у меня ощущение почтения и священного трепета. Причем так я относилась ко всему городу: мне казалось, что он весь должен был стать музейным экспонатом, которым нужно любоваться издали, не прикасаясь и никак не меняя. Спутники мои относились к городу иначе: они сознавали его значимость, но не падали перед ним ниц. Они не замирали в восторге перед фонтаном Треви, не умолкали под стенами Колизея. Пока мы переходили от одной достопримечательности к другой, они вели разговоры – о Гоббсе и Декарте, Фоме Аквинском и Макиавелли. Между ними и этим великим городом возникал некий симбиоз: они вдыхали жизнь в древнюю архитектуру, делая ее фоном своих рассуждений и отказываясь поклоняться на его алтаре, словно тот был давно мертв.

В третий вечер разразилась буря. Я стояла на балконе квартиры Ника и смотрела, как небо прорезают яркие зигзаги молний, слушала раскаты грома. Я почувствовала себя на Оленьем пике – на земле и в небе бушевала та же стихия.

На следующее утро небо расчистилось. Мы устроили пикник с вином и закусками в парке виллы Боргезе. Солнце приятно припекало, закуски восхитительно благоухали. Никогда в жизни я не чувствовала себя настолько живой. Кто-то сказал что-то о Гоббсе, я, не задумавшись, привела цитату из Милля. Это было совершенно естественно – призвать голос из прошлого в настоящее, настолько пропитанное прошлым. И не важно, что прозвучал в тот момент мой собственный голос. Наступила пауза, все пытались понять, кто это сказал. Потом кто-то спросил, откуда эта цитата, и разговор потек дальше.

После этого я стала воспринимать Рим так же, как мои спутники: как место историческое, но в то же время живое, полное еды и автомобилей, конфликтов и гроз. Город перестал казаться мне музеем, он стал таким же живым, как и Олений пик. Пьяцца дель Пополо. Термы Каракаллы. Замок Святого Ангела. Они стали для меня такими же реальными, как Принцесса, красный железнодорожный вагон, Ножницы. Мир, который они представляли, мир философии, науки, литературы, мир великой цивилизации, обрел жизнь. В Национальной галерее античного искусства я остановилась перед картиной Караваджо «Юдифь и Олоферн» и больше не думала о курицах.

Не знаю, что стало причиной моей трансформации, почему я неожиданно сроднилась с великими мыслителями прошлого, перестав с почтением взирать на них со стороны. В этом городе, в его белом мраморе и черном асфальте, в его истории и современности было нечто такое, что показало мне: я могу восхищаться прошлым, не смолкая перед ним.

Вернувшись в Кембридж, я все еще дышала пряным ароматом старинных камней. Взбежала по лестнице, торопясь проверить свою электронную почту. Я ждала письма от Дрю. Включив ноутбук, увидела, что Дрю действительно написал. Но в почте было еще одно письмо: от моей сестры.

Я открыла письмо Одри. Это был один длинный абзац, почти без знаков препинания, с множеством грамматических ошибок. Поначалу мне бросились в глаза эти ошибки, они заслонили от меня смысл. Но игнорировать слова я не могла, они буквально кричали с экрана.

Одри писала, что ей следовало остановить Шона много лет назад, прежде чем он сделает со мной то же самое, что сделал с ней. Она писала, что в юности хотела рассказать все матери и попросить помощи, но боялась, что ей просто не поверят. И она была права. Перед свадьбой ее мучили кошмары, и она рассказала маме обо всем. Мама же ответила, что это ложные, невозможные воспоминания. «Я должна была помочь тебе, – писала Одри. – Но когда собственная мать не поверила мне, я перестала верить самой себе» [7] Курсив говорит о том, что я пересказываю текст письма, а не цитирую его дословно. Смысл написанного сохраняется. .