Евгений Каминский - Свобода

Грозный член-корреспондент сидел в салоне безучастный ко всему. Широко (сразу на два места) расставив колени и возложив на них свои бархатные барские ладони, он смотрел перед собой, как каменный идол с привокзальной площади, углубившись в былое и думы. Он был суров, молчалив, он был даже мрачен; дела предстоящей защиты и тактика поведения на этой защите в качестве председателя совета все туже стягивали его горло. Чувствуя мертвую хватку эпохи, он все еще не решил до конца, броситься ему в битву с порочной системой во имя истины, с перспективой набить себе шишек, по крайней мере, лишиться чего-то привычного, приятного, греющего душу, или же проявить дипломатическую гибкость и немного подыграть эпохе, так сказать, подмахнуть коллективное письмецо, при этом, конечно, слегка подпортив себе репутацию и на время лишив себя душевного равновесия?

По правую руку от, словно отлитого из бронзы, углубленного в себя члена-корреспондента сидел смиренный Николай Васильевич, карауливший в вертолете Щербину. То и дело он скашивал взгляд на медальный профиль небожителя и тут же счастливо ощущал внутри себя причастность к чему-то большому, важному. Как минимум — к большой науке (себя он считал уже ученым, поскольку занимал такую ответственную должность в Заполярной экспедиции), ну и к большому государственному делу. При этом Николай Васильевич мечтал: представлял, как сунет члену-корреспонденту под мышку пакет с малосольным омулем и оленьими языками, когда тот будет садиться в самолет до столицы, и пожмет ему, царственному, руку. И уже через несколько месяцев в уютном кафе возведенной в Поселке гостиницы примется рассказывать своему партийному боссу — пьяному, голому, жабой отдувающемуся после парной — о своей дружбе с большим ученым и подливать боссу в кружечку свежайшего пива, и босс, пожалуй, сочтет (просто не сможет не счесть!) его полезным и необходимым делу партии человеком…

По левую руку от члена-корреспондента расположились двое: Пантелей и Хмурое Утро. Пантелей улыбался: его оторвали от печи, чтобы отправиться в родное гнездо — в лагерь Черкеса. Там, на ближайшем озере, у него с прошлого года осталась будка, в которой он караулил гусей. Пантелей надеялся, что будка цела, и он, запустив «сотку», сможет набить дичи. Хмурое Утро, заметно волнуясь, неотрывно смотрел в иллюминатор на проплывающие под вертушкой сопки.

—Что ты там выглядываешь? — усмехнулся Пантелей. — Что потерял-то?

—Человека. Посмотри, вон там, кажется, избушка, а рядом с ней, глянь…

—Это ж наша «сотка»! — воскликнул Пантелей и прищурился. — И как она там оказалась?

Виктор Николаевич тут же прильнул к стеклу, потом вскочил и стукнул кулаком в дверь кабины пилотов. Дверь ему открыли, и главный механик, втиснувшись в кабину пилотов, коротко переговорил с ними. Потом вернулся на свое место, дотянулся до колена Нади и кивнул головой: мол, да, это — оно, то самое место. Та развернулась к иллюминатору, и Николай Васильевич заскрипел летной курткой, предчувствуя неведомую опасность.

Неожиданно вертолет начал снижаться.

Едва вертушка погрузилась колесами в болотистую тундру и кто-то из экипажа летчиков открыл дверь, Надя выпрыгнула из вертолета. Упустивший ее Конфеткин схватился за голову, запричитал, полагая, что конвоируемая только что совершила дерзкий побег. Он даже собрался броситься за ней в погоню — застегнул молнию летной куртки, но небожитель положил ему на плечо свою бархатную ладонь:

—Пусть бежит под мою ответственность! — Член-корреспондент был в курсе дела Щербиной.

—Но Елена Георгиевна запретила! И я не смею! — испуганно возопил Конфеткин.

— Елена Георгиевна — моя дочь и к тому же баба, а вы, Конфеткин, не баба. Ну, выгонит она вас с работы. Так ведь не убьет же!

Вслед за Щербиной из вертолета вышли размяться все остальные.

Виктор Николаевич предложил вертолетчикам изменить заданный маршрут. Они пробудут здесь час-полтора, чтобы оценить техническое состояние «сотки», неизвестно как здесь оказавшейся, и заодно проверить одно предположение. После этого они выбросят на песчаной косе главного механика с помощниками и полетят в Поселок…

Сначала перессорившись со всеми на работе, а потом и вовсе уволившись, прекратив общение с матерью (мать была категорически против ее затеи: покойник не заслужил такой любви!), Надя Щербина прилетела в Поселок. Словно злая девчонка, словно дура набитая… Неужели Хмурое Утро тогда, поздней осенью, убедил ее в том, что отец жив? Поначалу она поверила в чудо. Но радость открытия улетучилась, едва она поговорила с матерью по телефону. Та вздыхала, пока дочь взахлеб передавала свой разговор с Хмурым Утром, а в конце разговора изрекла что-то вроде того, что верить в чудо легче, чем не верить вовсе, но чудес на всех покойников не хватает, и если даже Лазарь когда-то встал из гроба, это совсем не значит, что такое возможно с ее бывшим мужем, не имеющим на это морального права, к тому же не приятельствовшим с Иисусом Христом. Увы… И Надя, сникнув, тут же разуверилась. Так же легко, как несколько часов назад прониклась верой.

Потом, словно в наказание за неверие, пришли разочарование и почти черная меланхолия. Ничего в жизни, в собственной судьбе Надю не трогало, даже знаки внимания, которые ей оказывал ее жених, которого она, как ей казалось, любит. И вот оказалось — не любит. Просто рядом ей нужен был мужчина, и этот был рядом, всегда готовый выполнить любую ее просьбу. Наверное, она не была готова всерьез полюбить или, может, тот, кого она смогла бы полюбить всерьез, ей еще не встретился. Но любить отца… Это было ей знакомо. Любовь к нему, особенно в детстве, имела совсем иной накал, нежели тот, который она испытывала в ровных, предсказуемых отношениях со своим женихом — человеком без вредных привычек, пагубных страстей и заблуждений, но и без чего-то такого (возможно, губительного, рокового), без чего ее собственная жизнь постепенно теряла сюжет, а вместе с ним и смысл. Нет, ее жизнь была обязана быть чем-то бо`льшим, нежели черточка между датой рождения и датой смерти. Отец являлся лишь действующим лицом в ее пьесе, где главная роль принадлежала ей, где она вершила судьбами и правила бал… Но без него сюжет рвался и становился несостоятельным, необязательным. Некоторое время она просуществовала, стараясь не вспоминать об отце, вычеркнуть его из памяти, по крайней мере довести себя до того состояния, когда вспоминать о нем будет не больно, и горячее станет холодным. Но однажды почувствовала, что теряет себя прежнюю, готовую смотреть правде в глаза, не закрывая глаз. Нет, она обязана была страдать, мучиться, плакать в подушку, чтобы оставаться собой. И, слава богу, отец стал ей сниться, и она ничего не могла с этим поделать, проживая во сне собственную жизнь второй раз.