Евгений Каминский - Свобода

Бывший фельдшер кивнул, предложил Щербину вернуться в избу, остальных же попросил не заходить, пока он не закончит медицинский осмотр.

Щербин лег на нары, стянул с ног сапоги, а потом и заскорузлые ватные штаны.

Виктор Николаевич некоторое время рассматривал рану, трогал ее, давил (Щербин терпеливо молчал, сжав зубы), потом, не глядя на Щербина, спросил:

—Похоже на сквозное пулевое… Чья работа?

Щербин понимал, что рано или поздно ему придется отвечать на этот вопрос, и потому, вздохнув, ответил:

—Думаю, Коли-зверя. Точно, конечно, не знаю, рану обнаружил, только когда пришел в себя.

—После чего пришел в себя? — Виктор поднял глаза, едва заметно усмехнулся и вновь занялся раной. Не глядя на Щербина, он продолжал: — Тут неподалеку на склоне я наткнулся на сапоги, а внутри — лодыжки со ступнями изгрызенные. Очень мне знакомые сапоги. И еще — кое-какую одежку, плащ, например. Так вот, все это я засыплю плитняком, когда мы с Хмурым Утром и Пантелеем вернемся сюда через пару дней. Учтите, Коля-зверь погиб. Утонул вместе со всеми в вертолете. То есть сначала подстрелил вас, а потом погиб. Так все и было. Кстати, этот карабин, — Виктор показал на висевший в углу на гвозде карабин Коли-зверя, — с собой не берите, он тут нам пригодится.

Он встал и, сняв с гвоздя брезентовый плащ-палатку, перевесил ее на соседний, скрыв от посторонних глаз карабин.

—Как моя нога? Жить буду? — после некоторого молчанья спросил Щербин.

—Жить будете, но, возможно, без ноги. Дело дрянь. Гниет нога…

Виктор вышел из избы и огласил вердикт ожидавшим за дверью конца медосмотра:

—Науку надо срочно на материк, в больницу. Человек может без ноги остаться.

Вертолетчики нетерпеливо переминались с ноги на ногу возле своей машины — у них все же расписание, и к вечеру им надо кровь из носа быть на материке. Однако и понимали, что Робинзону нужно время, чтобы собраться в дорогу.

Хмурое Утро просил оставить его здесь с собакой («Здесь ее дом!» — убедил он Щербина): мол, какой из меня работник, побуду пару дней в тишине и покое, пока главный механик и Пантелей ни пригонят сюда тягач с бочками…

—А если вас медведь съест? — спросил бородача Виктор Николаевич.

—Не съест он меня, Витя, я его знаю.

Главный механик, однако, был непреклонен: Хмурое Утро летит вместе со всеми в лагерь Черкеса. Мало ли что…

Член-корреспондент то и дело бросавший взгляд на взъерошенного бородача, тревожно напрягал извилины: этот бывший интеллигентный человек все больше ему кого-то напоминал, кого-то из далекой уже, почти нереальной юности. Особенно этот его словно извиняющийся за что-то взгляд, голос, манера говорить. И память, поднявшись из мутноватой глубины бледным утопленником, покатила вспять времени, постепенно возвращая члену-корреспонденту его молодость, университетское общежитие в Старом Петергофе, куда он, студент-геолог Жора Крутов, частенько приезжал в гости к однокурсникам попить портвейна, попеть под гитару, а потом потискать в медленном танце какую-нибудь аппетитную девицу. В том же общежитии обитали и университетские филологи — в основном девицы с парафиновыми ножками и лицами боттичеллиевских мадонн. Там он впервые увидел Наташу. Общежитские пригласили его сыграть в футбол. Хрупкая и одновременно статная девица сидела возле спортплощадки и болела за его команду. Но пришла она сюда, конечно же, не ради Жоры, спортсмена, насмешника и жадного до женских прелестей красавца, и это неожиданно больно уязвило Жору. Он не привык к тому, чтобы привлекательная женщина интересовалась еще кем-то, кроме него, когда он, ненаглядный, рядом.

В конце игры выяснилось: она тут ради Вали Донского, будущего не то лингвиста, не то переводчика. Валя играл в команде Жоры защитника. Играл скверно, уступчиво, без спортивной ярости, чем разозлил Жору так, что тот готов был даже намылить этому Донскому физиономию после проигранной ими игры. Но вот между ними встала Наташа (провинциальная красавица из Средней полосы России — так ее представил ему Валя, — чуть ли не на полголовы выше Валентина), и это изменило намерения Жоры. Забыв о проигранном матче, он напросился в гости к филологам, и они втроем до поздней ночи просидели в Наташиной комнате за бутылкой какого-то дешевого портвейна (на портвейне настоял Жора). Жора старательно распускал перед провинциальной красавицей хвост, и к двенадцати ночи у той засверкали глаза. Было похоже, Жора ей понравился, по крайней мере понравилось то, что говорил Жора. И Валя тогда охотно смеялся, будто и не замечая напора, с которым его новый товарищ пытался завладеть вниманием его старой подруги. На последней электричке Жора уехал домой в Питер, всю дорогу представляя себе, чем сейчас занимаются Валя Донской и провинциальная красавица.

Несколько дней Жора был мрачнее тучи: девица, которая так остро понравилась ему, была уже занята. И кем? Каким-то замухрышкой, правда, с добрыми собачьими глазами. Еще ни одна понравившаяся Жоре женщина не смогла от него ускользнуть, и он всерьез полагал себя подарком судьбы для любой из них, даже самой привередливой. Так что выбора у него не осталось: пришлось подружиться с Донским. Ради Наташи, разумеется. Самым болезненным для него в этой дружбе было осознание того, что его (уже его!) Наташа спит не с ним, а с лингвистом с глазами пса. Жора готов был выть. Он видел, что нравится Наташе, но с Валентином у нее, похоже, было нечто другое и, кажется, более прочное. Не внешнее — разудалое, шумное, пенистое, а внутреннее — тихое, почти бессловесное, не вполне понятное Жоре Крутову. Разве красивые и дерзкие шутники во все времена не лучше неприметных, углубленных в себя молчунов?! Как-то незаметно они трое крепко сдружились, хотя, кажется, ночевал у Наташи (когда Наташина соседка уезжала навестить родных) по-прежнему незаметный Валя Донской, а не великолепный Жора Крутов.

Жора учился на своем факультете отлично. Можно сказать, лучше всех, и будущую специальность любил все сильней, все отчаянней, как желанную, но недоступную женщину. И был широк во всем: в поступках, в делах, взглядах и жестах. В карты играл всегда по-крупному, гулял на широкую ногу, собирая большую компанию и обеспечивая ее за свой счет весельем и выпивкой. Но как-то он продулся в дым, прогулялся так, что остался много должен, и долг этот стал расти. И значит, нужны были какие-то кардинальные меры для спасения ситуации.

И Жора снюхался с хохлом с их курса, брат которого был в Виннице мутным майором госбезопасности и крутил какими-то делами, концы которых шевелились и вили кольца в Питере. Видя отчаянное положение Жоры, хохол предложил ему войти в одно дело и получать свою долю. Дело было ординарным, плевым — пакеты с коноплей (анашой) нужно было раз в неделю доставить из пункта А в пункт Б (куда скажет хохол) за хорошие деньги. Сам хохол к пакетам не притрагивался. Даже не видел их. И с Жорой по этому поводу общался только наедине в каком-нибудь неожиданном месте без свидетелей. Так что хохол был полностью защищен от притязаний закона, если бы вдруг что-то пошло не так… Жора, не раздумывая, согласился, полагая, что грех не велик (травка для веселья!) и он, счастливчик Жора, обладавший звериным чутьем на опасность, не влопается, зато жить сможет еще шире, чем жил. Этого ему теперь как раз и недоставало, поскольку Наташа уже целиком забрала Жору: все его мысли, чаяния и надежды были связаны с ней. К тому же ему казалось, что и она оценила Жору по достоинству и, возможно, уже готова полюбить его (тайно встречаться с ним где-то наедине). Жора решил тогда, что, если хорошенько поднажать, взять Наташу в оборот, не отпускать ее от себя, водя по кафе, ресторанам, фонтанируя остроумием, неукротимой веселостью, та неминуемо влюбится в него. И Жору это подталкивало к всевозможным инсценировкам: то он, якобы случайно, сталкивался с ней возле университетских дверей, то в университетской столовке проливал рядом с ней суп на пол, то в кафе на втором этаже главного корпуса отдавал ей свой пирожок. Валя Донской не всякий раз оказывался рядом, и Жора пользовался этим: охватывал Наташу щупальцами внимания и нежно так сдавливал. Тогда он еще не понимал, что уже влюбился в нее самым роковым образом: по крайней мере не видеть ее больше двух дней было для него мучительно, он даже злился на нее, когда ее не было рядом, а она при очередной встрече улыбалась ему как близкому другу, не больше, но и не меньше. И глаза у нее были серые-серые…