Евгений Каминский - Свобода

Все это произносилось ею в какой-то горячке. У этих дней не было ни дня, ни ночи. Были только слова, клятвы, готовность за свою любовь сгореть на костре. Неожиданно Жора предложил Наташе пойти в загс и расписаться. «Может, тогда мне пару лет скостят!» — пошутил он. Наташа сказала, что да, это для нее — счастье, что после этого ей можно даже умереть, если бы не одно «но». А вдруг она носит ребенка? Ведь тогда вместе с ней умрет и ребенок, а это будет чудовищно по отношению к отцу ребенка… Так она говорила и, кажется, была явно не в себе. Ребенок? Жора был согласен, ведь этот ребенок будет минимум наполовину воплощением его Наташи…

Они пошли в загс и расписались. В день суда над Валентином. Так получилось, так совпало. На суд он явился в костюме жениха, а она в платье невесты, только без фаты. Прежде чем суд предоставил слово свидетелям, Валя признал все из предъявленного ему, рассказав несуразную историю о каких-то неизвестных ему людях, предложивших заработать… Ни судья, ни прокурор, похоже, не верили обвиняемому, но обвиняемый упорно стоял на своем, и Наташа, когда судья попросил ее рассказать о событиях того злополучного вечера, подтвердила слова обвиняемого. После нее Жора (свидетель!) каким-то не своим голосом, боясь даже мельком взглянуть на обвиняемого, подтвердил Наташины слова…Вале дали пять лет, а Жора с Наташей, не глядя друг на друга, вышли из зала суда, доехали до Жориного дома и там, на правах мужа и жены, закрылись в Жориной комнате на сорок восемь часов. Обнявшись, они шептали друг другу безумные слова и ничего не могли поделать с этой своей любовью, которая оказалась выше правды и сильней чести. Жорины родители стояли возле двери в комнату сына и не понимали: а как же свадьба?!

Жора с Наташей жили, стараясь не вспоминать Валентина. Потом обнаружилась беременность, и через положенные месяцы у Наташи родилась девочка… Ну, скажем, не через положенные девять месяцев — Жора-то прекрасно помнил, когда был с Наташей впервые, — а раньше срока (но ведь бывает такое — недоношенный ребенок!). Однако вес, рост девочки — все было в норме, и Жора заставил себя не сомневаться и быть счастливым: у них с Наташей появился ребенок, в котором половина Наташи. Он говорил себе: «У меня теперь полторы Наташи!» Наташа исправно писала письма Вале в колонию и просила Жору ни в коем случае не писать Донскому. Она виновата во всем и сама разберется с этим делом… Жора понимал, что его жена носит в сердце комплекс вины с той самой ночи, когда Валя повез Жорину сумку Мансуру, что эта вина уже завладела ею, ее сознательным, ее бессознательным. Да и самому Жоре временами становилось не по себе.

Прошло пять лет, но Донской, который должен был уже освободиться, так не появился в Питере. Дочь Лена часто болела. Вглядываясь в Лену, Жора не понимал, почему та столь не похожа на своего отца, высокого красавца, весельчака и сердцееда? Было в ней, конечно, что-то от матери. Но…

«Не Валина ли она дочка?» — периодически вползала в Жорину голову ядовитая мысль, и он отмахивался от нее, однако следы ее всякий раз оставались в его голове и портили ему настроение. Вновь и вновь присматриваясь к дочери, всматриваясь в ее черты, он мрачнел и уходил из дому, чтоб побыть одному и потерзать себя страшными подозрениями. Но однажды, увидев своего отца, беседующего с внучкой, ему показалось, что та чем-то похожа на деда — холодного полувоенного человека среднего роста, всю свою жизнь следившего за сохранением государственной тайны в «почтовом ящике». «Вот она в кого такая суровая!» — заставил себя усмехнуться Жора, чтобы наконец закрыть вопрос…

Лет восемь они прожили ровно и счастливо, но на девятый в Наташе что-то надломилось, она стала часто болеть и таять на глазах. А вот Жору ничего не брало: он защитил кандидатскую диссертацию, готовил докторскую. Шло время, Наташа уже не выходила из дома, и маленькой Леной занимались Жорины родители, особенно отец, которого рождение внучки неожиданно отогрело и размягчило, сделав из непреклонного, с остановившимся взглядом работника первого отдела сердобольную бабу… Последний год своей жизни Наташа уже не вставала с постели, и Жора пытался не подавать виду, что ему больно видеть ее такой, и вел себя с ней так, словно ничего в их жизни не изменилось. И Наташа, все уже знавшая о себе, была ему благодарна.

Как-то она задержала Жору у своего, пропахшего лекарствами одра. Тот, улыбаясь, осторожно опустился на край кровати, и Наташа сообщила ему, что скоро умрет, потому что должны же люди платить за свое не совсем законное счастье?! Потом сообщила, что хочет рассказать мужу то, что давно носит в сердце. Тут Жора вздрогнул и побледнел: подумал, что жена сейчас скажет ему о том, что отец Лены — Валя Донской, и готов был уже взвыть, однако переборол себя и, положив ладонь на лоб, заговорил о том, что знает о всех ее тайнах, но это ровным счетом ничего не меняет и не может изменить. Наташа удивленно улыбнулась ему. Потом, помолчав, сказала, что умереть ей теперь совсем легко, и Жора прямо в рубашке и брюках, как тогда ночью, в первый раз, в общежитии, лег рядом с Наташей и принялся вслух вспоминать, какую счастливую жизнь они прожили вместе. Наташа гладила его плечо и не то улыбалась, не то плакала. Когда же утром он проснулся рядом с ней, в ознобе черного предчувствия вгляделся в нее, укрытую по горло одеялом: нет, грудь не вздымалась и не опускалась. Счастье закончилось так же неожиданно, как началось. Лене в тот год исполнилось десять, и Жора, приготовленный последней затяжной болезнью жены к этому удару, выдержал его… Он не женился второй раз. Не хотел, чтоб у Лены была мачеха. Да и был уверен в том, что вторая такая Наташа на земле не живет. Конечно, Жора являлся еще завидным женихом, импозантным вдовцом и неотразимым мужчиной, и у него то и дело случались романы: он спокойно сближался с очередной женщиной, выпивал из нее весь нектар и без сожалений расставался…

59

—Пойдем, Борман, с медведем прощаться, — сказал Щербин псу и, тяжело хромая, опираясь на самодельный костыль, отправился к сопке. Борман тут же выскочил из избы и побрел за ним.

Все это утро медведь бродил шагах в двухстах от зимовья, деликатничал. Знал, если подойти к избе близко, собака будет недовольна. Она до сих пор не доверяла медведю. А зря. Медведь приходил сюда, конечно, не только из любопытства. Двуногий каждый раз приносил ему рыбину. Поначалу двуногий бросал медведю рыбину издалека, но потом, видимо, посчитав это унизительным для медведя, стал вкладывать ее чуть ли не в рот медведю. Конечно, рядом с двуногим в этот момент всегда была собака, рычащая на медведя. Но медведь был шелковым: осторожно брал рыбку зубами и не очень яростно, чтобы никого не напугать, терзал ее, глотая по кусочкам. Потом медведь, чуя за собой долг, начинал чудить: кувыркаться, подбрасывать остатки рыбки вверх и ловить их когтями. Медведю очень хотелось понюхать двуногого — уж больно удивительными запахами тот обладал, но собака всякий раз рычала, и медведь делал кувырок. Мол, ничего такого зверского у меня на уме нет, и все это — от дружеского к вам расположения. После медведь обычно уходил за сопку и там лежал, вздыхая и нуждаясь более в дружбе, нежели в еде.