Евгений Каминский - Свобода

—Ну, не знаю, — изрек Георгий Александрович, покачал головой и, чувствуя, что недостаточно пьян для продолжения разговора, скрутил крышку с фляжки и осушил емкость.

Они сидели рядом и молчали. И Георгий Александрович смотрел на Хмурое Утро с едва заметной неприязнью, даже с раздражением, вопреки желанию, идущему со дна души мутной волной. Да, Лена оказалась его дочерью, а не дочерью Валентина Донского (он верил Донскому, было бы просто глупо не верить этому святоше), и это было хорошо, ведь это снимало с души Георгия Александровича хотя бы один камень, но Георгия Александровича убивало то, что рядом с ним сидит человек, одним своим присутствием, одним фактом своего существования обличающий Георгия Александровича, показывающий ему, кто он есть на самом деле.

А сидящий рядом с Георгием Александровичем бич не скрывал радости. Да и как тому было не улыбаться, думал Георгий Александрович, если тут сейчас находился тот, за кого он когда-то взошел на эшафот, фактически отказавшись от себя?! Как ему было не радоваться, если именно Георгий Крутов, член-корреспондент и лауреат, и был одним из главных итогов ничем не примечательной и никому не интересной жизни бича по прозвищу Хмурое Утро?! Сознавать это было мучительно. Так мучительно, что еще немного, и Георгий Александрович мог, пожалуй, возненавидеть сидящего рядом человека. Человека, судьбой которого Георгий Александрович когда-то заплатил за собственную судьбу.

60

Вертолет оторвался от кое-где уже зеленевшей тундры и, качнувшись, полетел в сторону океана. Щербин сидел, вытянув больную ногу. Прижавшись к нему плечом, рядом сидела Надежда.

—Помнишь магазин у нашего дома? — заговорила она, снизу вверх глядя на отца. — Там, возле входа, всегда компания с пивом в руках шумела, не обращая внимания на дыру в асфальте, и я, когда мама вела меня в детский сад, со страхом заглядывала в нее. Знаешь, почему? Боялась, что ты провалился в эту дыру. Пару раз видела лежавшего возле нее весельчака и была уверена, что это ты. Ну почему я все время думала, что если какой-то мужик разлегся на тротуаре, то это обязательно ты? Как-то мать несла меня через мост, а я опять думала о той дыре в асфальте и о тебе, уже провалившемся в нее, и не могла успокоиться. Была зима, буксир проделал проход во льду: полоса черной воды кипела подо мной. И мне вдруг стало так тебя жалко, что я попросила маму не бросать меня в воду. «А если брошу, то что?» — «Папа плакать будет», — сказала я. Мама сильно прижала меня к себе, и я заплакала, потому что представила, как ты лежишь в той яме, и тебя никто уже не достанет оттуда, потому что я утонула, а мужики с бутылками в руках плевать хотели на то, что ты в той дыре, а я на дне… Как же ты будешь без ноги? — вдруг спросила она, хмурясь.

—Как и был, — усмехнулся Щербин. — Только без ноги. Знаешь, что произошло здесь со мной? Я, прежний, за эту зиму сгнил, перестал быть. Старый сгнил, чтобы родился новый. Так всегда в природе: из истлевшего зерна лезет побег, из душного кокона — бабочка. Поначалу тебе кажется, что ты лишился всего в жизни, а потом оказывается, что ты получил от нее все. Просто из тебя ушло пустое, ненужное, и осталось только важное, главное, которое было в тебе всегда, но ты об этом даже не догадывался. И когда это в тебе открылось, ты заново родился. Кто я теперь? Наверное, тот, кем и должен был быть всегда. Когда я понял, что искать меня не будут, поскольку я погиб, накатило отчаяние: не хотелось жить, потому что жизнь, которая была уготовлена мне здесь, казалась медленной смертью. Но я не умер, а продолжал жить, удивляясь тому, что живу. И это была именно жизнь, порой невыносимая, а вовсе не медленная смерть, и жизнь эта, которую я не считал возможной для себя прежде, исподволь, исподтишка переделывала меня. Я стал жить своей новой жизнью и незаметно привык к ней, и она мне понравилась. И однажды до меня дошло: да вот же она, моя подлинная жизнь; надо просто жить всем этим, что вокруг. Я перестал сопротивляться жизни, перестал бояться тьмы и ледяного ветра и стал частью того, что меня окружало, вписался во все это как последняя деталь, необходимая для полноты картины. Только меня здесь и не хватало, чтобы все тут наконец сложилось. Когда ты вдруг становишься всем тем, что вокруг, из тебя уходят страх и тоска. Остается лишь чувство голода… Но ведь это хорошо! Вот, — он ткнул пальцем в плывшую под ними тундру, — все это уже — я. Что мне теперь надо от жизни? Да ничего, ведь она целиком принадлежит мне…

Вертолет постепенно набирал скорость.

—Смотри! — воскликнула Надежда, развернувшись к иллюминатору и глазами указывая куда-то вниз.

Щербин увидел медведя. Тот бежал за вертолетом, то и дело задирая голову, стараясь не отстать. Но вертолет был быстрее медведя, и последний, сделав еще несколько отчаянных прыжков, остановился.

Обескураженный, сбитый с толку этим бегством двуногого и собаки, медведь не понимал, почему они оставили его здесь? Все было хорошо, правильно: они жили одной семьей, и собака на медведя уже не лаяла, только иногда рычала. Однако медведь был деликатен, не лез к ней с нежностями: если они порой и играли, то первой, повизгивая, начинала собака, и только тогда он с удовольствием кувыркался — веселил собаку. Он так привык к собаке и двуногому, что считал их уже почти медведями. Когда же они вознеслись в небо, медведь почувствовал внутри себя пустоту. Нет, не только же ради прокорма он брел сюда по льду, потом плыл по морю, потом снова брел и плыл. Он надеялся на встречу с теми, кого оставил здесь поздней осенью, швырнув им на прощанье со своего плеча недоеденную тюленью тушу, понимая, что им без этого тюленя зиму не пережить…

Земля, по которой сейчас устало брел медведь, была всегда откровением. Для начала удивив, ошарашив человека, она потом навсегда влюбляла его в себя почти лунным пейзажем с затянутыми разноцветной замшей сопками, свистящим размахом, звенящей тишиной, свободой, открывающейся за каждой горной грядой, вечностью, таящейся в каждом прибрежном валуне. И едва человек начинал понимать эту землю, она тут же признавала его своим, принимала таким, каков он есть.

Лишь немногие бежали сюда, чтобы обрести свободу. Большинство оказывались здесь в силу различных обстоятельств (работа, деньги, любовь) и считали себя невольниками, с болью в сердце отрывая свои зады от привычной жизни. Не понимали, что только здесь, в этой неволе, они наконец и выходили на свободу, обретали себя, начинали жить по-своему, как душа лежит. А там, где всегда были их осторожные сердца, полагавшие, что бесплатная путевка в Сочи, личный автомобиль, любовница и государственная дача — это и есть свобода, за которую, выходя из себя, теряя себя, они бились с кем-то насмерть, была их тюрьма, их вечность общего режима… Только здесь они приходили в себя, находили себя и уже не желали грызть друг друга и умирать за химеры. Ведь все, что им было теперь нужно, у них было, и никто не мог у них это отнять.