Тейлор Рейд - Настоящая любовь

Я надеялась, что Сэм скажет мне, что в жизни так не бывает, что мое предложение наивно, или эгоистично, или же ошибочно. Но он этого не делает.

Он только улыбается, а потом кивает. Едва заметно, а не эмоционально и не с облегчением. Его кивок не означает ничего вроде «Я думал, ты никогда не попросишь об этом» или же «Конечно, хорошая идея», скорее, он означает «Я понимаю, почему ты решила сделать эту попытку, и я согласен». Потом он берет себя в руки, и у меня мгновенно создается впечатление, что он готов притвориться вместе со мной.

– Итак, Эмма Блэр, готовься переворачивать тосты, – говорит он, накрывая сэндвичи сверху ломтями хлеба.

– Готова и не возражаю, – отвечаю я, держа наготове лопатку.

– Давай! – говорит он.

И ловким движением руки я переворачиваю сэндвичи, приготовленные на ужин.

Сэм включает горелку, чтобы довести до готовности суп.

Он берет две миски и две тарелки.

Затем достает из холодильника одну банку пива для себя, а другую протягивает мне. Я подхватываю ее. Холодная банка приятно освежает, и мне почему-то приходит в голову, что благодаря пиву этот вечер может стать таким же, как все предыдущие.

Скоро мы оба садимся и едим. За нашим обеденным столом вместо стульев стоят скамейки, что позволяет Сэму сидеть так близко ко мне, как только это возможно, наши бедра и плечи соприкасаются.

– Спасибо, что приготовил ужин, – говорю я. Я целую его в щеку, возле уха. В этом месте у него родинка, и я как-то сказала ему, что она для меня – мишень. Я в нее целюсь. Обычно, когда я целую его туда, он в ответ целует меня под глазом. Веснушки за родинку. Но сейчас он этого не делает.

– Спасибо, что перевернула тосты, – говорит он. – Никто не умеет переворачивать их лучше, чем ты.

Сэндвич расплавился изнутри и хрустит по краям. Суп – сладкий и чуть пикантный.

– Честно говоря, я не знаю, что я больше люблю, вот это или твою жареную курицу, – говорю я.

– Ты говоришь смешные вещи. Никакой томатный суп никогда не сравнится с жареной курицей.

– Не знаю! – говорю я, окуная сэндвич в соус. – Это блюдо просто восхитительно. Такое приятное и успокаивающее. А сырный тост – просто чудо…

Сэм бросает ложку в суп, по столу разлетаются брызги. Опустив руки, он смотрит на меня.

– Как я могу притворяться, что у нас все в порядке? – говорит Сэм. – Я бы предпочел сделать вид, что все иначе. Я хочу, чтобы все было иначе, но… это не так.

Я беру его за руку.

– Я не могу говорить о супе и о сыре, и… – Он закрывает глаза. – Эмма, ты – любовь всей моей жизни. Никогда и никого я не любил так, как тебя.

– Я знаю, – говорю я.

– Понимаешь, все нормально, если я для тебя – не то же самое. То есть это ненормально. Все совсем ненормально. Но я знаю, что справлюсь, если все это закончится тем, что ты в конце концов скажешь мне правду. Это понятно?

Я киваю и начинаю говорить, но он перебивает меня.

– Просто я… я чувствую. – Снова закрыв глаза, Сэм закрывает лицо ладонями так, как обычно делает совершенно обессиленный человек.

– Просто скажи, – говорю я ему. – Что бы это ни было. Просто выговорись. Расскажи мне.

– Я чувствую себя уязвимым, будто с меня содрали кожу. Или, что я… – Тем, как он пытается подобрать слова для того, чтобы описать свои чувства, он напоминает крайне напуганного человека. Его движения становятся нервными и суетливыми. А потом он успокаивается. – Мне кажется, что все мое тело превратилось в открытую рану, и я стою рядом с человеком, который способен или не способен посыпать ее солью.

Я смотрю на него, смотрю ему в глаза и понимаю, что в какой бы боли он ни признался мне, это капля в море по сравнению с тем, что он переживает.

Я не уверена, что платоническую любовь можно отделить от физической. Или, возможно, у меня слишком развито осязание. В любом случае слов «Я люблю тебя» для меня недостаточно. Слова кажутся такими мелкими по сравнению с тем, что происходит у меня внутри. Мне необходимо показать это. Мне необходимо удостовериться в том, что ощущения так же волнующи, как слова.

Я наклоняюсь к нему и целую. Я прижимаю его к себе. Я прислоняюсь к нему всем телом, позволяя его рукам ласкать мою спину. Я слегка отталкиваю назад скамейку, чтобы освободить себе пространство и сесть верхом ему на колени. Я очень медленно раскачиваюсь туда-сюда, обнимая его, и шепчу ему на ухо:

– Ты нужен мне.

Сэм целует меня так напористо, словно отчаянно желает меня.

Мы не доходим ни до кровати, ни до кушетки. Мы всего лишь неуклюже сползаем на кухонный пол. Наши головы бьются о твердую древесину, локти – о кухонные шкафы. Мои брюки отлетают в сторону. Его рубашка тоже. Бюстгальтер остается под холодильником, рядом с носками Сэма.

Стеная и задыхаясь, мы с Сэмом не размыкаем век, за исключением тех моментов, когда смотрим прямо в глаза друг другу. Именно в такие моменты я уверена, что он понимает то, что я пытаюсь донести до него.

Суть в том, что это единственное оправдание того, что мы делаем.

Нам действительно наплевать на удовольствие. Мы страстно стремимся к тому, чтобы один из нас почувствовал другого, к тому, чтобы понять друг друга. Наши движения говорят о том, что у нас на душе, говорят то, что не выразить словами. Мы соприкасаемся, пытаясь прислушаться друг к другу.

В конце я чувствую, что прижимаюсь к нему грудью, как будто проблема в том, что мы разделены, как будто я способна соединить наши сердца, и когда я достигну этого, боль уйдет.

Когда все кончено, Сэм в изнеможении сваливается на меня.

Я прижимаюсь к нему, обхватив его руками и ногами. Он пытается подняться, а я прижимаю его еще крепче, не размыкая рук и ног.

Не знаю, как долго мы так лежим.

Клянусь, я почти уснула, когда Сэм возвращает меня к действительности, оторвавшись от меня и перекатившись на пол, он занял место между мной и посудомоечной машиной.

Перевернувшись, я просовываю голову ему под мышку, надеясь, что наша отсрочка еще не окончена и еще рано возвращаться к реальности.

Однако понимаю, что она окончена.

Сэм одевается.

– Он – твой муж, – говорит Сэм. Он говорит тихо и спокойно, словно сейчас, кроме этого, его ничто больше не задевает. Я полагаю, что такое часто случается, когда речь идет о чем-то ужасном, кажется, что тебе внезапно нанесли удар, хотя час назад ты ждала именно этого удара. – Он – твой муж, Эмма.

– Он был моим мужем, – говорю я, хотя не уверена, что это истинная правда.

– Это игра словами, разве не так?

Я беру рубашку и натягиваю ее на себя, но не отвечаю. Мне нечем успокоить его. Да, это – игра словами. Мне кажется, что я приближаюсь к такому периоду своей жизни, когда слова и обозначения потеряют всякий смысл. Значение будет иметь только желание, скрывающееся за ними.