Пал Сабо - Пядь земли

— Йошка… господи, Йошка… — шепчет Марика и запускает пальцы ему в волосы.

Марика лежит вся в чем-то белоснежном, кружевном.

Белое белье и кружева — все это существует на самом деле. А Марика, особенно лицо ее, словно лишь память о ней, оставшаяся на смятых подушках. Словно видение… так бывает, когда порой мелькнет вдруг перед глазами давно ушедший день, давно минувшее лето. Та Марика, которую видел он еще нынче утром, была знакомая, понятная, в ней словно жили давние провожания, разговоры, прежние поцелуи и объятия; от той Марики, из-за которой он недавно, зимой, готов был убить, готов был деревню поджечь, — от той Марики не осталось ничего. Растаяла, развеялась по ветру, как соцветие зрелого рогоза или пух.

Вместо нее кто-то другой, другая Марика, которая еще ближе ему, еще теснее связана с ним, с его телом. Ее душа — это его душа; ее сердце бьется неотличимо от его сердца.

— О милая моя Марика… — шепчет он и большой, жесткой ладонью гладит ей лицо, лоб, волосы.

— Ну полно, полно вам, хватит, оставьте ее в покое, — командует Шара Кери, размешивая в чашке какое-то питье для Марики.

И все вдруг, кто есть в горнице, начинают разговаривать, весело, во весь голос, будто ветер, который притих было, снова задул, ничем не сдерживаемый.

Теплые, добрые слова идут словно из самого сердца; слова эти так насыщены радостью, что не могут улететь высоко, остаются здесь, в горнице.

— Слава тебе, господи, так все благополучно прошло, — слышится с одной стороны.

— Что за красавицы! — слышится с другой.

— Взвесить бы их надо…

— Нет, нет, таких маленьких взвешивать нельзя: расти перестанут.

— Полно, что за глупости…

Словом, разговоров хватает. Хоть, кроме Марики, всего-то три бабы в горнице.

Марика что-то пьет из чашки, которую держит Шара Кери; а Йошка стоит рядом, под лампой, среди суеты и разговоров, и глаза его постепенно обращаются в угол, где на широком припечке лежат рядышком два свертка. Смотрит на них, смотрит — и вдруг разражается громким счастливым смехом.

Крестины в деревне справляют на шестой, на восьмой день после родов. К этому времени и мать немного окрепнет, хоть и не встает еще, а если и встает, то по этому случаю опять ложится в постель. Лежит в кружевной, белоснежной сорочке. Смотрит на гостей, на кумовьев. В разговорах участвует, поест что-нибудь, выпьет несколько глоточков — словом, ведет себя как именинница. Запеленатый младенец лежит у нее в ногах; мать его возьмет, покачает, покормит… Крестный отец поздравляет кума, куму; он же и благословения просит для новорожденного. Перед этим и после этого все вдоволь едят и пьют. Порой до утра, а то и еще дольше.

А богатая семья или бедная — это неважно.

Так было и у Тарцали, разве что Марика, крестная мать, не смогла быть на ужине. И крестного отца не было. Он жену свою стерег. Ни на шаг от нее не отходил. Люди так рассказывают.

Тарцали бедным мужиком считается, он и в самом деле беден, но еды, питья на крестинах было вдосталь. Летом он хорошо заработал, и земля уродила обильно, но это еще что! Столько нанесли кумовья, что и за неделю не съешь. И муки, и яиц, и кур. Только на вино пришлось потратиться. Да и вино окупится, из купельных денег… Словом, ни крестины, ни свадьба никого еще в деревне не разорили. Так что жалобам тут особенно верить не следует. Бывает, правда, что зарежут хозяева на крестины овцу, да купельные деньги и овцу оправдают.

Это только сами крестины. А что еще за этим идет…

Кого пригласили на крестины, тот должен обед сварить для молодой матери. И с собой принести. И уж обед этот тощим не бывает…

И кума им насытится, и кум. И старым родителям хватит. И детям (если есть уже дети). Да еще и на праздничный стол останется.

Тарцали такого случая тоже упускать не хочет. Он уж заранее жене сказал:

— Не горюй, Пирошка. Поедим голубцов, только брюхо готовь…

И в самом деле поели, что скрывать.

К тому ж и теща, изменница, явилась не с пустыми руками.

Пришла, будто ничего и не случилось. Поставила на стол доверху набитую корзину, подошла к постели, расцеловала Пирошку и сказала:

— Ах ты дурочка, дурочка. И куда вы так спешите с ребенком?..

— Знаете, мамаша… ребенок — ведь он скорее получается, чем полклина земли, — отвечает ей зять, который стоит у окна, бритву правит. И косится на корзину. Интересно, что в ней? Что принесла теща?

А уж она постаралась принести. Есть откуда взять. (Она и берет, обеими руками. Старый Тот теперь только успевай поворачиваться.)

— Мама. Зачем вы такое с нами сделали? — вспоминает свои огорчения Пирошка и одеяло на себя натягивает, сердится.

— Ох, дочка, дочка, если б я могла тебе все рассказать… Ну, не будем об этом сейчас, ладно? — и садится на край кровати.

Словом, все в прошлом, и Пашкуиха теперь приходит к ним, словно домой. Целыми днями, можно, сказать, тем и занята, что ходит из одного дома в другой. Нашла способ, чтобы и дочь не потерять, и своему будущему ребенку отца обеспечить. «Ловкая баба», — шепчут про нее в деревне. Но вслух ничего не говорят, боятся — с тех пор как Шандор Пап голову Ферко разбил.

Рождаются люди, растут, старятся, потом уходят тихо, а обычаи живут. Правда, по нынешним временам не так уж их чтят, как раньше. Вот и Красный Гоз, например, круто обошелся с обычаями. Скажем, на свадьбу, на крестины полагается звать кого-нибудь из господ. Кому кто нравится. Или учителя, или ректора, или священника, или почтмейстера. Учителя женской школы очень любят в деревне, даже больше, чем почтмейстера. Редко бывает, чтобы не позвали его куда-нибудь. А он и не думает отказываться. Охотнее всего ходит на убой свиньи, потому что аппетит у него редкий. И при всем том из себя он до того тонкий и длинный — хоть в иголку вдень. Зато глотка у него мощная: как рванет во всю мочь песню — стекла дрожат. А вообще-то имя у него двойное, дворянское; еще известен он тем, что всегда в долгу у банка и любит брать богатых мужиков в поручители.

Был он и у Тарцали на крестинах; в деревне уж и не помнят, скольких девчонок выучил он за свою жизнь. Первые-то и замуж повыходили, а новые все рождаются.

А вот Красный Гоз никого из господ не позвал.

— Тогда, может, из ремесленников кого… — стоит на своем мать.

— Нет. Никого не надо.

— Сынок, да ведь полагается… И у нас на свадьбе были, когда мы с твоим отцом покойным венчались.

— Это когда было, мама. А теперь другое время.

Правда, на свадьбу он ни гроша не потратил, да и при разводе, счастливо отделался. Мало кому так везет. Мог бы уж теперь-то потратиться, на крестины-то. Да и тут: какие траты!.. Кумовья съедят, что принесли, а позвал бы господ, они еще и купили бы что-нибудь младенцу или матери, какую-нибудь дорогую вещь. А он уперся, и все тут: обойдутся без этих подарков.