Пал Сабо - Пядь земли

— Вы почему это не бреетесь, а? — спрашивает она, но спрашивает весело, шутливо — невозможно на нее сердиться. Макра ухмыляется во весь рот, щетина у него под носом шевелится, будто растрескивается.

— А зачем? Жена меня и так любит. А, Илонка? — и обнимает жену.

Та сердито стряхивает его руку и отворачивается.

— Проходите в дом, — приглашает Илонка Шару Кери.

Ясно, после такой сценки повитуха и вовсе не может вспомнить заученную речь, ну, да бог с ним, скажет, как придется. Илонка ей отвечает, что, мол, как же, как же, они обязательно придут. И тоже потихоньку делает знак мужу. Макра выходит; слышно, как кудахчут, хлопают крыльями куры; лает собака, переполошившая всех кур.

Словом, у Кишей повитуха получает целое блюдо муки, а сверху полдесятка яиц. Да еще Макра входит в дверь, в руках у него испуганно трепещет курица.

После этого Шаре Кери ничего не остается, как, пригласив на крестины еще одну семью, тут же идти домой. Отнести, что получила. А потом она уже везде говорит одно и то же в ответ на подарки.

— Бог вас наградит за этот обычай.

Это и была ее первая служба при новорожденном. Хотела она все делать так, чтобы и мужикам и бабам быть примером. Да что поделаешь против целой деревни? Обычаи здесь прочные, как железо. Приходится подчиняться: не лезть же в чужой монастырь со своим уставом.

Вечером приходит она опять к Гозам; все уже в сборе. Лампа горит на столе — но не столько от лампы, сколько от праздничных приготовлений светло и приветливо в горнице.

— Печенья надо испечь, — говорит Юхошиха. — Гости, правда, с собой принесут, да пусть уж будет всего вдоволь.

— Верно, — отвечает Йошка, а сам все смотрит на новую колыбель. Была, правда, у них колыбель — прадеда еще в ней качали. А вот пришлось новую делать, для двойняшек.

— Не знала я, что столько мне всего надарят… — говорит Шара Кери, рассказывая о том, как ее встречали приглашенные.

— Это еще что! Еще будут и деньги на подкову, и купельные деньги… — объясняет ей Йошка. И задумывается: всех он пригласил, не пропустил кого-нибудь?

— Шандора Папа забыли с женой, — говорит он. — Жена-то его — родственница нам. Да и потом… — и смолкает. Не может же он сказать, что думает: собственно говоря, Шандору Папу обязаны они тем, что все обошлось так хорошо… Если бы Шандор Пап не взбеленился тогда… или нет — если бы не завел он шашни с Пашкуихой… то есть если Пашкуиха не была бы вдовой… Нет, все не так. Если Лайош Ямбор не пустил бы слух по деревне… Эх, опять не то. То есть оно вроде бы и то, а в то же время не то — это как смотреть. Его, Красного Гоза, судьба не от того пошла по-другому, была Пашкуиха вдовой или не была. И даже не на роду была ему написана эта судьба. Судьба его зрела с незапамятных времен, растворенная в судьбах других крестьян; то невидимо зрела, тайно, то становилась явной и видимой. И судьба эта останется в памяти деревни после того, как он, Красный Гоз, уже умрет, так в земле, в травах, в хлебах остается пролившийся дождь, так остается в воздухе, в шуме, листвы промчавшийся над крышами ветер. Что-то от человека всегда остается навечно на земле…

Ходит Йошка по горнице, думает. Шандора Папа они, конечно, позовут, хоть он и старше намного. Есть люди, для которых время и возраст не имеют значения.

Позовут хотя бы потому, что он уже не мужик, хотя и к господам не относится. Шандор Пап — это Шандор Пап. Порог между мужиками и господами.

Порог — и не может переступить сам через себя — ни в ту, ни в другую сторону. Стоит на месте, словно околдованный. Ждет, чтобы к нему пришел кто захочет, или кто может, или кому выгодно к нему прийти.

Ему, Красному Гозу, выгоды в этом никакой, но не вредно все-таки немного раздвинуть стены вокруг себя…

Останавливается он около новой колыбели, которую покачивает Марика, намотав на палец шнурок. Покачивает тихо-тихо, как порой укачивает, баюкает человека какая-нибудь мысль. Смотрит Йошка на двух своих птенцов, которые пока чуть больше двух початков кукурузы.

Но у каждого есть уже крохотные глазки, сейчас закрытые; и ротик, словно наперсток; носик, подбородок, лицо — все это такое маленькое, словно игрушечное… И однако ж, удивительное дело: немыслимая красота, которая таится в этих крохотных глазках и ротиках, едва-едва умещается в двойной колыбели.

Красота эта не та красота, которая остановит любой человеческий глаз. Это красота проросшего из-под прошлогодней листвы маленького цветка, распускающегося не для других, а для самого себя. Или даже и не для себя, пожалуй, а во славу всепобеждающей жизни, разлитой и в нем самом, и в других…

Туманные, расплывающиеся видения роятся в голове у Красного Гоза. То вспомнится ему, как зимой шел он с Марикой по снежной дороге… или как она хохотала и отступала назад, глядя ему в глаза, — это уже летом было, не то прошлым, не то позапрошлым… И вот теперь перед ним два младенца, как два нераскрывшихся бутона. Тень на их сомкнутых глазах — отраженный свет восковых свечей; колышутся в такт дыханию кружева на пеленках.

Дрогнула было у него спина — наклониться, и все же лишь мысленно наклоняется он, одним дыханием, порывом души ласкает их, потому что чувствует тяжесть и жесткость своих рук, чувствует, что пока нечего ему делать с этими хрупкими, маленькими созданиями, возникшими где-то в переплетении тонких, но крепких нитей, соединивших его и Марику.

— Мария… — подсказывает Пирошка священнику; открывает голову одной девочки, подставляет ее под струю воды из кувшина.

— Мария… Во имя отца и сына и святого духа нарекаю тебя Марией. Аминь, — говорит священник, и вода журчит, выливаясь из кувшина, как только что пробившийся на свет родник.

— Эржебет… — снова шепчет Пирошка, и другая головка склоняется над купелью, как лилия на берегу озера, которая, едва успев раскрыться, уже глядится в воду.

— Эржебет… Во имя отца и сына и святого духа нарекаю тебя Эржебет. Аминь, — произносит священник, на этот раз торопливее. Потому что на первого младенца много вылил воды, на второго едва осталось. Так что какую-то секунду держит он кувшин пустым над головой ребенка.

А все же получается так, что охи и ахи достаются больше на долю Эржебет: она — последняя. Выходит, что воды меньше, а любви больше.

Священник благословляет новоокрещенных. Шара Кери поправляет скатерть на алтаре, воду из купели выливает в угол, где на полу нет покрытия — специально для того, чтобы воду сливать после крещения. Где те бесчисленные мужчины и женщины, которых приобщила к христианской церкви выплеснутая в этот угол вода? Сначала их приносили сюда на руках, потом приводили за ручку; потом они приходили сами, бодро стуча каблуками; еще позже шли степенным шагом; и наконец, снова приносили их в церковь родственники, с непокрытыми головами и грустными лицами, чтобы отсюда унести на кладбище. Удивительна судьба человеческая…