Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Вы подозрительно быстро выздоравливаете. Ну, хорошо, одевайтесь… — разочарованно сказал он. — На всякий случай я бодро улыбнулся, стараясь не показывать, что левый бок у меня так тянет, что хочется клониться, как плакучей иве. — Обещайте, — цепко посмотрел он мне в глаза, — что через день явитесь для перевязки, а пару швов мы вам сейчас снимем.

— Обещаю! — обрадовался я, сбегал в перевязочную и даже не дёрнулся, пока суровая медсестра Галочка с задорным носиком и алыми губками производила манипуляции на моей спине. После чего моментально выписался.

Во-вторых, я не хотел, чтобы Алла Потёмкина попала в квартиру и увидела там следы баталий с жеребёнком.

Я подозревал, что скорой поправкой обязан исключительно Жанне Брынской, которая упорно поила меня настойкой болиголова. Звонила ежедневно и спрашивала: «Миша, сколько капель ты сегодня выпил. Имей ввиду, у меня всё записано!» Поговаривали, что он и мёртвых поднимает, а живых — и подавно.

Вместе с телефоном Алла Потёмкина купила мне дублёнку, джинсы, свитер и шапку. Я вызвал такси и поехал домой, счастливый тем, что и на этот раз легко отделался.

В больнице ко мне снова вернулись кошмары и бессонница, и только лошадиные дозы успокоительных удержали меня на краю пропасти под названием посттравматическая бездна; чтобы не сорваться в неё, мне срочно нужна была жеребёнок, как лучший стимулятор жизни и отвлечения.

Ключ бесшумно повернулся в замке, и я толкнул дверь. В квартире кто-то был. Я услышал шаги на кухне, приглушенную музыку, и, чего греха таить, обрадовался, даже не подумав, как буду расставаться с Инной-жеребёнком; меня обуяло желание тут же затащить её в постель, а после хоть трава не расти.

Я швырнул в угол кулёк с вещами, которыми успел обжиться, по-моему, даже не закрыл дверь, и, не раздеваясь, с глупейшей улыбкой на губах побежал на кухню, заглядывая в комнаты. Повсюду царил бардак: подушки с дивана были разбросаны, гардины сорваны, а наше любимое кресло в большой комнате — опрокинуто, даже «панасоник» стоял, скособочившись, как будто в страшном огорчении. В крайней спальне бельё валялось на полу, а огромное зеркало, в которое мы любовались во время секса, разбито. Что за ерунда? — удивился я. Телевизор становился всё громче. С изумлением на лице я вошёл на кухню и увидел её за стойкой в белом халате и с голыми ногами, задранными чуть ли не выше головы, лживой, как реклама батареек «дюрасел».

И тут до меня дошло, что она, мягко говоря, девушка с пониженной социальной ответственностью. Обычно за жеребятами такого типа стоят лысые мужики с пивным животиком, а за Инной — лупоглазый рыжий чубчик, который продал мне в отделе мужской обуви туфли. Рыжий сидел в моих спортивных штанах, в моей штопаной тельняшке с эмблемой ДНР, которую я сам же и нашил тяп-ляп белыми нитками, в моих домашних тапочках из натуральной кожи и толстыми ломтями вкушал осетровый балык, запивая его прямо из бутылки пивом марки «Бакунин». На морде у него красовалось небесное блаженство.

Первой меня увидела жеребёнок, потому что сидела лицом ко входу. Она уронила бутерброд в чай, громко сказала: «Ой!» и убрала ноги с барной стойки. Рыжий оглянулся, тоже сказал: «Ой» и сгорбился.

— Это кто такой?! — спросил я и ощутил, что камушки дерут мне горло сильнее обычного.

Больше всего меня почему-то возмутило, что он сунул свои грязные ноги со своим дерматомикозом в мои любимые тапочки, которые я долго выбирал в магазине.

— Это Владик, — промямлила, цепенея, жеребёнок. — Владик… это дядя Миша…

— Действительно… дядя, — усмехнулся я, отправляя в угол пустую бутылку из-под картофельной водки.

— Только не надо!.. — опомнилась жеребёнок, и на лице её возникло презрением, которое она так долго скрывала.

Это многое объясняет, с любопытством подумал я, маски сброшены, карты открыты, гроссбух не обманешь.

— Чего «не надо»?! — уточнил я со всё теми же камушками в горле.

— Не надо орать! Мы сейчас уйдём!

Она мгновенно постарела лет на десять. То была милой, податливой девушкой, весёлой и беззаботной, а вдруг закостенела и стала обычной стервой, которая делает ставку в жизни исключительно на секс. На мгновение мне её стало жаль, я увидел её будущее, оно было безрадостным, как ноябрьское поле в проплешинах снега.

— Вещи мои сними! — велел я Владику, стараясь не глядеть на жеребёнка из-за жалости к женской доле. — Ты их не заслужил!

Я вспомнил, что они были обильно политы не чей-нибудь, а моей кровью: под Мариновкой меня хлестнуло осколками в тот момент, когда я пренебрёг миномётным обстрелом и высунул нос из окопа. Виной всему оказались мой рост, мелкий окоп и безмерное любопытство. Ничего особенного, три царапины на черепе и комбинированная контузия, но конца изваринского котла я уже не увидел, меня срочно эвакуировали в больницу имени «Калинина». Если бы я тогда каску пристегнул, как положено, мне бы просто оторвало голову вместе с ней.

— Да пожалуйста! — вскочила Инна-жеребёнок так резко, что её прекрасные волосы разлетелись во все стороны. — Шлялся где-то две недели, а теперь обвиняет!

— Быстро и без скандала! — сказал я. — Встали и вышли!

Я даже уступил им дорогу, показывая, что никого бить не буду, не за что, сам виноват, но подумал, что рыжий по глупости может броситься драться и что драчун из меня сейчас аховый. Но он юркнул мимо, как испуганный щенок, и в спальне номер один они о чём-то заспорили. Рыжий Владик безмерно трусил, видно, жеребёнок его по глупости просветила, чья это квартира.

— Я косметичку забыла?.. — неуверенно высунулась она.

— Забери, — разрешил я великодушно, наблюдая их суету из коридора.

Она так боялась, что я передумаю, что проскакала в ванную на одной ногу, на второй был наполовину обутый сапог.

— С тобой что-то случилось? — спросила она участливо, бросая в знакомый мне пакет, обклеенный стикерами, всё, что считала нужным присвоить себе.

— Неважно! — ответил я.

— Я же вижу! — она выразительно покосилась на мой левый бок, который я инстинктивно оберегал.

Больше всего досталось моей многострадальной левой руке, но я надеялся на лучшее.

— Какое тебе дело?!

Я не верил ни единому её слову, потому что знал эти женские штучки закабаления и ещё, потому что вспомнив о ботве, то бишь о шикарном букете красных роз, которые мы забыли по её вине в супермаркете. Именно этот букет роз я простить ей не мог, не измену, не завуалированные насмешки над моим возрастом, не намёки на мою провинциальность, а именно букет красных роз, словно он был бог весть каким символом женской порочности.

— Такое, что я тебя ещё люблю! — поведала она, сообразив, что пакет с косметикой у неё никто отнимать не собирается.