Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Это она? — спросил военный следователь.

Я понял, что отвечаю:

— Да.

— Всё! Пошли! — потянул меня Борис Сапожков, словно боялся за меня.

Я поднялся, не в силах оторвать взгляда. Борис Сапожков потащил меня за рукав, я дёрнулся и оглянулся: военный закрыл ей лицо брезентом. Они не имел на это никакого права. Я едва сдержался.

— А она?..

— Извини… — сказал Борис Сапожков, — её отвезут в морг. Мы всё сделаем. Похороны завтра.

— А Варя? — наконец спросил я о том, о чём спросить боялся.

— Вашу дочь, — жёстко сказал военный следователь, — к сожалению, не нашли.

— Уходим! — сказал Борис Сапожков и настойчиво уводил меня, боясь, что я сорвусь.

И она осталась с чужими людьми — одинокая и потерянная.

На дачу я заходить не стал. Дача стояла прямо на берегу озера. Её ещё мой отец строил, когда вернулся с севера, чтобы по утрам поливать свои любимые помидоры. Я подумал, что он косвенно виноват в смерти жены. Не построй он эту сраную дачу, не было бы этих поездок на выходные дни, и жена, и Варя остались бы живы. В это момент я испытал к своему отцу лютую ненависть.

Мы сели в машину. Борис Сапожков протянул мне фляжку. Я выпил много, и меня развезло на жаре и тряской дороге. Пару раз мы останавливались, чтобы я облегчил желудок. А Борис Сапожков всё говорил и говорил, стараясь меня отвлечь. Моментами мне это помогало. Оказалось, что укрофашисты утопили в этом озере три с лишним десятка человек, всех дачников. Я не хотел слушать подробностей, меня тошнило; я только спросил:

— Ты же сказал, что её и дочку убила мина?

— Да, их убила мина, — наконец-то сообразил Борис Сапожков и заткнулся, пытливо заглядывая мне в лицо на предмет, не свихнулся ли я.

Я с укором посмотрел на него, показал средний палец, мол, кое-что соображаю, и сказал, что надо заехать в магазин и взять вина, потому что в меня мне его дерьмовый коньяк не лезет.

Мина и стала моей легендой, когда я думал о жене и дочери. Просто мина, и всё. Так было почему-то было легче жить.

Борис Сапожков заехал ко мне, я сложил Наташины вещи в кулёк и отдал ему. Кулёк получился большим, просто огромным. Мне хотелось, чтобы она выглядела красивой и отдал ему все те вещи, которые она любила, и ту последнюю мохеровую красную кофточку со стоячим воротником и короткими рукавами, которую я ей купил с магазине «Маяк».

Утром я проснулся словно от толчка — спящим поперёк Наташкиного дивана, вокруг валялись пустые бутылки; и время словно остановилось; оно начало тикать только через сутки, когда я понял, что больше никогда не увижу моей Наташки Крыловой.

Её похоронили рядом с родителями: Верой Михайловной и Николаем Николаевичем.

Я напоследок посмотрел на родное лицо. Открыл ей глаза в последний раз. Они были тёмно-коричневого цвета, такими, какими я их увидел в первый раз. Эти глаза неотлучно преследовали меня всю жизнь. Закрыл их, отошел и махнул рукой: закрывайте.

Поминки я помнил плохо, только — устроителей, которые рекомендовали обращаться к ним в следующий раз.

— В следующий раз, это когда? Когда умрёт ещё одна жена? — спросил я.

Они смутились.

На следующий день, никому ничего не сказав, я уехал под Лисичанск, там назревали большие события. Признаться, я хотел, чтобы меня убило.

Четырнадцатый год раздел мою жизнь на «до» и «после».

Мы шли часа полтора, забирая всё более и более вправо. Калинин всё чаще поглядывал на часы и поторапливал: «Быстрее! Быстрее!» С полчаса мы бежали.

Местность понижалась. Впереди блеснуло длинное озеро, поросшее по краям жёлтеющим тростником, а за ним ещё, а затем — ещё одно, уходящее в степь, за горизонт.

Я понимал, что мы намеренно сделали крюк, что гипотетическая линия фронта находится теперь за спиной, а не как обычно, спереди.

Наконец Калинин наконец упал в лесочке за ивой и произнёс, хватая воздух:

— Здесь они и пойдут… Другого пути нет.

Окончательно выясняется, что мы что-то вроде заградительного отряда, ловушки для укрофашистов, которых погонял на наши пулемёты. Словно в подтверждении его слов на западе загремело. В небе полетели трассеры. Бухнуло, земля вздрогнула, как живая, по озеру побежали круги, и утки вспорхнули, словно тени.

Гранатометчики встали в центре, почему-то за камышом. Как они собирались стрелять, я не понял. Все остальные разбежались по позициям для маленькой победоносной войны.

— И окопаться! — крикнул Калинин именно вслед Шурей; чувствовалось, что она ему нравится и что он волнуется за неё.

Я хотел спросить у него, почему мы не на холме, а на его склоне, на худой конец, неплохая позиция была за озерами, откуда можно было держать врага на дистанции, но не успел. На востоке так громыхнуло, что земля качнулась ещё пуще, слева хлестко вдарила винтовка Шурей, и Калинин только успел восклицать:

— Ёпст!.. Ёпст!..

На гребне разом возникли множество людей. Все они бежали вниз, как лавина.

Заговорили наши пулемёты, и сразу загрохотало со всех сторон, на голову посыпались ветки, а вокруг засвистели пули — пока ещё не прицельно, а на ощупь, в озеро за нашей спиной.

Видно, наши здорово перестарались, укрофашисты удирали во все лопатки. Миномётчики, ударили, но что толку, разве лавину спичкой остановишь.

С гребня сухо и вроде как незлобливо заговорил АГС, и перед моим носом в ствол дерева ёлочкой вонзилась гроздь осколков. Чуть ниже, и мне снесло бы макушку. Дело дрянь, понял я, АГС заставит землю копать носом. Я по привычке стал искать надёжное укрытие, но если ты в низине, а АГС сверху, то я тебе не завидую.

— Что это такое?! Что это?! — удивился Калинин, пятясь и упираясь задом в ствол поваленной ивы. — Хватит снимать! — оглянулся он со злостью, словно я был причиной недоразумения.

— Почему? — спросил я, ведь всё шло по плану; подумаешь, обстрел, в июне и в июле мы и не такое видели.

Но он так посмотрел на меня своими безумными белыми глазами, что я понял, ему не до шуток; и тут во мне проснулось то старое чувство, которое жило во мне со времён Лисичанска — нежелание лечь костьми здесь, в осенней земле Донбасса.

Калинин ничего не ответил, вцепившись в рацию, только мотнул головой, и я понял: «Беги к Грибу!»

Только сейчас я обратил внимание, что Гриб молчит уже целую вечность. Сказывалось, что я полтора месяца не был в боях, реакция не та.

— Да ползком! Ползком! — с отчаянием в голосе простонал Калинин, полагая, что навязали на его голову необученного и что я тотчас стану прекрасной мишенью для снайпера.

Укрофашисты вывалились на гребень холма основными силами, мы были перед ними, как на ладони.

— Ёпст! — крикнул Калинин, и стал крыть кого-то матом по рации.

И я понял, что кто-то чего-то не учёл, и что укрофашисты оказались трусливее, чем надо и, быть может, даже бросили фронт. А это значило, что мы влипли.