Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Ты плохо знаешь женщин, — всё же возразил я, полагая, что всё дело в психологии.

Алла Потёмкина так засмеялась, что мне стало легче дышать, однако, смеялась она над моей наивностью, хотя я и не подозревал об этом. Через пару месяцев я разобрался, в чем дело. А пока она засмеялась, и я вздрогнул, нет, не от боли, а оттого, что второй раз почувствовал предтечу чего большёго, зрелой любви, что ли? Так бывает в жизни, ты уже перестал ждать и надеяться, а потом это происходит, и ты корчишься, словно в тебя попала пуля, и думаешь, каким же ты был ослом.

— Лера Алексеевна, конечно, ещё та сучка, — сказала Алла Потёмкина странным голосом, словно что-то припоминая, — но с некоторых пор она изменилась и на подлость такого масштаба уже не способна. Да и времени у неё не было. Нет, это Андрей Годунцов!

— Поймают? — вздохнул я с облегчением.

— А куда он денется. В бегах, знаешь, тоже несладко. — Будто она знала, что такое быть в бегах, даже я не знал. — Нашли вторую бухгалтерию. Приходько даёт признательные показания, — сказала Алла Потёмкина.

Прибежали взволнованные Репины, принесли холодных апельсинов. Явился Радий Каранда с фляжкой прекрасного коньяка; и пока мы его распивали и закусывали цитрусовыми, сообщил, что нашёл в рабочем шкафчике у Вадима Куприна сто сорок тысяч евро.

— Спрятать не успел, — многозначительно кивнул Радий Каранда.

Позвонил даже Роман Георгиевич Испанов и сказал, чтобы я не спешил со сценарием, а выздоравливал, и что они пока заняты отбором актёров.

Когда все наговорились и выпили весь коньяк, у меня кончилась батарейка, я страшно устал, закрыл глаза и сказал, что хочу спать. Меня расцеловали во все щёки, потискали от счастья, и я провалился в сон. Мне приснился Калинин с оторванной кистью.

Десятого ноября, когда листва облетела и всё вокруг стало звенящим, голым и прозрачным, Ефрем Набатников нашёл меня в помещение шахтной котельной, где я пытался что-то сочинить на планшете, и спросил, словно кинув спасительный круг:

— С группой сходишь?..

Я посмотрел на белый, холодный свет, который струился из окна без рамы и спросил:

— А автомат дашь?!

Мне было наплевать, что он обо мне думает, и он знал это. Вопрос заключался в том, долго ли он ещё будет меня терпеть. Наверное, долго, самообладание у него было отменное. А после Славянска, после должности заместитель министра обороны, он вообще стал героем, распушил усы, женщины слетались на них, как бабочки, на огонь, и он был счастлив, как мартовский кот.

— Зачем тебе автомат? — по-деловому спросил Ефрем Набатников, косясь, словно марабу на лягушку.

— Застрелиться, — буркнул я, тупо переводя взгляд на пустой экран.

После изваринского котла я два месяца не мог выдавить из себя ни строчки, хоть, действительно, возьми и застрелись. Борис Сапожков был в тихой ярости, но вынужден был помалкивать. Фактически, он сослал меня сюда, чтобы я был на глазах у соглядатая — Ефрема Набатникова, и дома от тоски и безысходности не полез бы петлю. Среди людей окраин Донецка, у каждого третьего из которых кто-то погиб, не принято было выставлять свои чувства на показ.

Ефрем Набатников обошёл мою реплику молчанием.

— Иди… там тебя ждут.

Я взял редакторский «никон» и вышел. Мне было всё равно, куда топать и что делать. Перед глазами стояла Наташка Крылова. Она махала мне из нашего окна на втором этаже. Каждый раз, когда я куда-то уходил, она провожала меня таким образом, но даже этот обряд, наполненный глубоким смыслом и сильными чувствами, не спас наш брак и в конечном итоге, в качестве иллюзии, разрушил нашу жизнь. Всё было предопределенно, но понял я это гораздо позже, после того, как она погибла.

Я перешёл дорогу и спустился по откосу. Они сидели на снарядных ящиках, грызли сухую колбасу, запивая её ситро. Был у них такой ритуал — общее поедание колбасы перед делом. Все молча покосились на меня — «штабной в отряде — скверная примета», но промолчали, один Грибакин, позывной Гриб, сказал:

— Привет! — Но так, что лучше бы промолчал, то есть с тем значением, когда намекают, что твоё горе не такое уж горькое среди прочих смертей и разрушений, и вообще, катился бы ты отсюда подальше, писака.

Он был из Семёновки, что под Саур-Могилой, у него погибла вся семья, и он одно время был смертником, но выжил, не получив и царапины, даже контужен не было, хотя лез во все переделки и искал смерти. Я уважал его за это, но не уважал за то, что он не уважал меня.

— Дай ему бронник, — приказал Калинин и с пренебрежением отвернулся, мол, навязали на мою шею.

Я сдержался, вспомнив, что нельзя выпускать зверя, дремавшего во мне. После смерти жены, Вари и трёх командировок на фронт, я готов был убить любого, кто скажет мне хоть слово поперёк. Они ощущали мою злость и словно невзначай подразнивали, но крайне осторожно, с оглядкой на мой рост и кулаки.

Алеш Мерсиянов с позывным Чех снисходительно слез, и я забрал из-под его задницы ещё тёплый бронник. Бронник был тяжёлым, и я делался в нём неповоротливым, как фонарный столб.

Чех был настоящим чехом, только из Кипра. В донецкой земле у него лежал брат, с которым он приехал сразу после событий в Одессе.

— Может, не надо?.. — спросил я, держа эту тяжесть в руке и с осуждением глядя на Калинина с его рыжим чубом и демонстративно пофигистстким взглядом белых глаз.

А вот откуда Калинин, я не знал, но подозревал, что из России, с Урала, потому что рассказывал только о нём, о реках по которым ходил, о горах, по которым лазил. По его словам, нет лучше ухи, чем из хариуса, и нет ничего прекрасней, чем рассвет над рекой Белой.

К его глазам я так и не смог привыкнуть и всякий раз отводил взгляд, чтобы не ударить в ответ. Он, видно, чувствовал мою нехорошесть и особенно не злоупотреблял, полагая, что журналист сам отпадёт, понюхав пороха.

— Приказы не обсуждаются, — равнодушно заметил он, как огородному пугалу, то есть насмешливо, в том смысле, что я, кроме как пугать ворон, больше ни на что не гожусь. — Колбасу будешь? — сделал снисхождение, протянул мне палку «краковской».

У Алеша Мерсиянова справа на шее была наколка по-русски: «Прости, господи, за слёзы матери». Я сел поодаль и принялся есть, не замечая вкуса. Они не знали, что я участвовал в боях под Лисичанском, я никому не рассказывал, даже Ефрему Набатникову, хотя в то время он ещё был мои другом. А боях под Саур-Могилой я значился корреспондентом семёновского батальона, и ранение моё считалось случайным, то бишь это не я бегал по полям и весям с пулемётом в том числе и с тяжеленным «Утёсом», позыченным у бандеровцев, и в атаки не ходил, и Семёновку на зачищал, и адреналином не захлёбывался, и ногти себе не срывал, второпях роя себе ямку под акацией. Хотя что правда то правда: в те дни, к величайшему неудовольствию Бориса Сапожкова, я мало писал, а снимал ещё меньше, не до того было. Наверное, это был инстинкт жаждущего выжить, а ещё страстное желание отомстить за нашу снайпершу Лето; и все чувства о справедливости жизни давно ушли на задний план.