Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Это не играет роли! — безапелляционно заверил он мне, намекая на знание тайных механизмов издательских отношений. — Поверьте, издадут!

Признаться, я не поверил: бессмысленно пытаться влезть в бутылочное горлышко, когда наравне с тобой то же самое пытаются сделать сотни тысяч человек.

— Погодите, погодите! — сообразил я. — А как он у вас оказался?

Я действительно никому его не показывал, кроме четырёх издательств; в одном, ледниковом, «Время», мне сразу дали от ворот поворот, заявив, что они не в силах переваривать ничего подобного, три оставшиеся всё ещё тянули резину, явно водя меня за нос. Впрочем, гадать было бессмысленно, пути господни неисповедимы, как впрочем, и издателя, тем более, что их не больше, чем пальцев на одной руке, и очередь в бутылочное горлышко — «РЕШ», тянулась аж от Нью-Йорка. Шансов не было никаких, предпочтение отдавалось московской клановости, иудейским протекциям и кондовому либерализму; рукописи самотёком если и принимались, то это было сплошной профанацией, считались, что Москва самодостаточна и что только в ней могут жить самые из самых талантливых писателей, поэтому все остальные могут плыть туда, куда течёт река времени, то есть в забвение. Но самое главное: человек, который пишет книги, с их точки зрения не существует.

— Так что приезжайте, подпишем договор и начнём работать! — по-свойски сообщил Испанов.

Я обескуражено опустил руки — жизнь не оставила попыток не мытьём, так катаньем удивить меня, и это тоже была Москва. Алла Потёмкина, приплясывая, показывала мне большой палец. Глаза у неё горели таким адским огнём, что я усомнился в своей здравости: неужели, действительно, всё так хорошо и пора отбросить прошлое, как ящерица хвост, чтобы забыться в настоящем? «Хватит осторожничать, — кричала она мне, — я всё просчитала! Вперёд! Вперёд!»; а я всё ещё сомневался, помня, что осколки прилетают непредсказуемо, в самый неподходящий момент.

— Куда прибыть? — спросил я так, словно меня вначале огрели обухом, а потом дали понюхать ватку с нашатырём.

Он назвал адрес «Мосфильма» и в конце добавил:

— Большой привет Алле Сергеевне, чмокните её в щёчку, ибо ваш успех — это добрая половина её заслуг!

— Спасибо… — ответил я обескуражено и вопросительно уставился на Аллу Потёмкину: вид у меня, должно быть, был очумелый.

Однако она и бровью не повела, даже не смутилась, словно утверждаясь в своей эмансипации: «А я что говорила!..»

— Ну чего стоишь? — спросила она вдруг с хрипотцой. — Целуй… заслужила… — и подставила щеку с гладкой, загорелой кожей.

Я сделал шаг, наклонился и поцеловал её несколько замедленно для дружеского поцелуя, но слишком быстро — для любовного; и ощутил себя неблагодарной скотиной, которая погрязла в собственной эгоизме и не видит дальше собственного носа. Странное ощущение предтечи охватило меня. Я и не знал, что думать, однако, всё равно не верил Алле Потёмкиной. Водит за нос, думал я, знаю я вас, женщин.

— Погоди, — очнулся я, — это твоих рук дело?

— Разумеется, нет, — живо отреклась она, тряхнув для убедительности прекрасной головкой. — Но роман же хорош? — упрекнула непонятно в чём. — Хорош!

Так говорят с чужих слов, не имея собственного мнения. Она не читала роман, зато его читали Репины. Валентин по ходу давал мне советы относительно московской и киношной жизни. Низкий иезуитский поклон ему!

— Ладно, — сказал я и подумал, что если роман ещё и издадут, да в редакции «РЕШ», которая является ловцом душ и законодателем моды, то до конца месяца просыхать не буду, а месяц только начался.

Я был наивен и не знал, что «РЕШ» — это либеральная свора, которая занимается политикой, и к чистой литературе, то бишь дзюнбунгаку, никакого отношения не имеет.

— Когда вернёшься, заходи, отпразднуем, — сказала она, мучительно избегая моего вопросительного взгляда. — Такое случается раз в жизни. — Отступила, и всё пропало, очарование исчезло, осталась красивая женщина, знающая себе цену и не утруждающая ничегошеньки объяснить.

Я понял, что грежу наяву, что она боится сближения едва ли не больше, чем я. А ещё я понял, что когда женщина хочет выйти замуж, то прикидывается божьей овечкой. Был у меня такой печальный опыт. Мужчины цепляются к женщинам по инерции, ведь в жизни больше ничего стоящего нет, кроме литературы, естественно; я давно ходил по этой дорожке и не хотел быть, как все, поэтому раз по десять на дню проверял почту — издательства, как воды в рот набрали. Может, они вчитываются? — гадал я.

— Возьми мою машину, — сказала она, по-мальчишески задорно подмигнув мне. — Я сейчас позвоню, и езжай с богом!

И я понял, что она хочет, чтобы я подъехал с шиком, чтобы мне знали цену.

Оказывается, что Вадим Куприн отлично знал, где и когда возникают пробки, крутил по малознакомым проездам, и мы всего лишь один раз увидели хвост девятибалльной пробки на Сетуньском проезде, свернули на Воробьевское шоссе в старый район, где витрины напоминали о послевоенных пятидесятых, а «хрущёвки» походили друг на друга, как грибы, и через десять минут оказались на «Мосфильме».

Меня уже ждали. Скромный, молчаливый человек в дешёвом костюме назвал мою фамилию, без всяких условностей провёл через турникет, мимо угрюмой охраны, и молча поднялся со мной в лифте на четвёртый этаж. Ещё пару шагов в полутёмном коридоре, и я имел честь лицезреть Романа Георгиевича.

Он мелко затрясся, начиная свою очередную скоморошную фразу.

— Я ни в чём не виноват! — выскочил из-за стола, как курица, которую помял петух. — Писать надо хуже!

При этом он приплясывал, хихикал и подмигивал, как старом знакомому. Горб за его спиной казался воинственным петушиным гребешком.

— В смысле?! — даже отступил я, чувствуя себя полным идиотом, не понимая, то ли это извечное поведение мэтра, то ли я воспринят в виде исключения.

— Уж слишком хорош роман! Слишком! — завёл он хоралы. — Я не мог устоять! Не мог! Сам виноват! Местами напоминает «Улицу тёмных лавочек и подворотен».

Интонационная проза, анапест — великая вещь, обрадовался я, как школьник, и одновременно крайне удивился, потому что у Патрика Модиано там совсем другая идея и другая манера, к тому же это перевод, ну да Роману Георгиевичу виднее, на то он и мэтр. Но Роман Георгиевич так честно глядел мне в глаза, что я поверил его лести.

— Кстати… познакомься, — сказал он, плавно переходя на «ты». — Фёдор Соляников собственной персоной.

Конечно, же я его сразу узнал. Как можно было не узнать лысую голову и татарские скулы.

Мы пожали друг другу руки, и я понял, что весь этот спектакль затеян ради того, чтобы произвести на него впечатление.

— Я рекомендовал Фёдору твой роман о диверсантах в Киеве, но он пока думает. Так ведь?! — встряхнул гребешком Роман Георгиевич.