Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Да, — уже самостоятельно подтвердил я и заказал ещё пороги, задний и передний бамперы, а также устройство для подъема за колесо.

В общем, всё, что предложил мне дилер Саша в рекламной проспекте; не без волнения произвёл предоплату, дождался, пока на экрана айфоне не появится сообщение «ваша платёж произведён», и получил от дилер Саша письменное заверения, что мне позвонят через три недели.

— Как только…

— В смысле?..

— Как только доставят к нам к салон, — твёрдо сказал дилер Саша.

Наверное, у него была такая установка — говорить твёрдо, с убеждением. Что делать? Я поверил.

— А почему велюр? — спросил я у Вадима Куприна, когда мы вышли в морозный полдень.

— А потому что моему приятелю вместо кожи подсунули кожзаменитель, а он липнет.

— А велюр?

Мне было простительно задавать такие вопросы, я был дилетантом, насмотревшимся передачи «махинаторы».

— А велюр не липнет и ему сноса нет, — со знанием дела ответил Вадим Куприн.

— Спасибо, — удивился я таким тонкостям.

Приятно было ощущать себя богатым человеком, теперь можно было делать операцию по изыманию колючего осколка из лёгких, и я подумал, что даже если роман об Андрее Панине не издадут, то ничего страшного не произойдёт, Испанов поставит фильм, и я всё равно прославлюсь. Эта мысль тихонько, как печка-буржуйка, грела мою душу последний полчаса.

При въезде на Балаклавский проспект Вадим Куприн притормозил, чтобы вписаться в поворот, и тут я услышал тот знакомый звук, который слышал так часто, что он сделался для меня синоним атаки укрофашистов, по команде этим звуком наполнялись все окрестные окопы. Я бы услышал его даже сквозь завывание метели и раскаты камнепада, даже спросонья, в момент любовных утех и с глубокого похмелья, настолько он въелся в моё мозг — этот звук передёргивания затвора АКМ, краем глаза увидел, как из окна соседней машины высовывается дуло автомата, и с криком: «Ложись!» упал между сиденьями.

Раздался такой грохот, словно надо мной пролетел вертолёт. Я даже не потерял сознание. Просто было много крови, и когда меня вытащили, женский голос истерически ахнул: «И этот готов!»

Прежде чем меня засунули в «скорую помощь», я увидел «бьюик» в многочисленных дырках, склоненную на руль голову Вадима Куприна и забрызганное кровью переднее стекло, которое походило на решето в трещинах.

Боли я не боялся, конечно, если оторвёт ногу или руку, другое дело. Но к обычной боли я привык и знал свой предел. Однако в «скорой помощи» мне всё равно что-то вкололи, а в операционной добавили, и я радостный брёл по цветочному лугу, а под ногами тёк ручей, и мне было хорошо, словно я, как мазохист, выпил стакан текилы без соли.

Первое, что я увидел, когда разлепил веки, было её лицо. Оно было прекрасным: тонким, печальным, заплаканным и сморщенным одновременно, но самое главное, почему-то родным, как будто меня подменили, как будто я враз забыл все свои установки или они сделались незначительными перед её горем. Она вытирала глаза платком, и тушь текла по щекам.

Я хотел спросить, почему она плачет, вспомнил, кто из нас ранен, и сразу всё заболело и потянуло, особенно слева. В общем, я обрадовался. Мне захотелось похвалиться, что я ещё раз выкарабкался, но вместо этого попросил пить, хотя моя просьба больше походила на стон.

Она радостно спохватилась, смочила мне губы лимоном, и я облизнулся.

— Ну слава богу, — склонилась она для сестринского поцелуя, — ты меня до смерти напугал.

И у меня было такое ощущение, что этот её поцелуй достался мне, как приз, и впервые за два года я почувствовал себя человеком, которому не надо бежать в атаку даже во сне.

— Что со мной? — спросил я.

— В тебя стреляли, приняв за меня, — сказала она так, словно была страшно виновата, в глазах даже появился испуг. — Всё дело в шапках, у нас ужасно похожие шапки.

И тут я всё вспомнил: и вертолётный грохот, и мёртвого Вадима Куприна, уткнувшегося лицом в руль. Я хотел расспросить подробно, но прибежали врач с медсестрой, и Аллу Потёмкину выдворили из палаты. Оказалось, что я ранен относительно легко. «Всего каких-нибудь шестнадцать пуль, как в Сараево, но все по касательной! — успокоил меня врач. — Так что через две-три недели будете плясать». Я вспомнил, что там их было всего-то семь.

Потом я узнал, что мне наложили тридцать три шва и что рука и мой многострадальный левый бок похожи на многократно перепаханную грядку.

— Вы потеряли много крови. Но вам повезло! — многозначительно добавил врач.

В чём именно, я понял немного погодя. Алла Потёмкина вернулась сразу же, как только мне поставили капельницу и сделали полдюжины уколов. Время она зря не теряла, а привела себя в порядок и выглядела отменно, больше ни один мускул не дрогнул на её прекрасном лице. И я понял, что всё, что она сказала в запале, не имеет никакого значения, что между нами прежние, ровные, хотя и очень странные отношения, и что она ко мне расположена и, быть может, даже любит, но почему-то выжидает, ни на что не намекая, разве что глазами, но это мог быть мой самообман, поэтому я ни на что не надеялся.

Оказалось, что мне повезло дважды: первый раз в том, что мимо проезжала карета «скорой помощи», которая никуда не спешила, второй — киллеров схватили сразу же за развязкой экипаж ППС, который тоже, к счастью оказался рядом.

— Их нанял Андрей Годунцов! Он в бегах!

— Ну слава богу, — сказал я, всё ещё глядя на её призывные губы, умело подведенные по контуру карандашом.

— А ты герой!

Ещё никогда я не видел таких счастливых глаз, разве что у моей жены в момент бракосочетания, когда она добилась своего, как оказалось — права управлять и указать.

— А Куприн? — удивился я, помня его мёртвое лицо.

— Куприн?.. — переспросила она с удивлением, и в глазах у неё промелькнул вопрос: «Какой Куприн?» — Мы подумали с Радием Мариновичем и пришли к выводу, что кроме Куприна, никто не мог сообщить Годунцову о складе. Поэтому Годунцов и поспешил. О моём посещении прокуратуры он тоже не мог знать. Значит, остаётся Куприн. Но доказательств нет, пока не поймают Годунцова.

— А Лера Плаксина? — вырвалось у меня.

— Мы тоже думали о ней. Но у неё нет мотиваций.

И всё-таки её голос прозвучал неуверенно. Позже я узнал, почему.

— Кроме мести, — напомнил я.

Я ещё тогда много не понимал, и для меня Лера Плаксина была просто красивой стареющей женщиной себе на уме.

— Но с моей смертью она ничего не выиграла бы? — странно посмотрела на меня Алла Потёмкина.

— Кроме мести, — снова сказал я.

— Брось… — посмотрела она на меня отрешённо, очевидно, поколебавшись в своём мнении.

— А с моей? — спросил я.

— А с твоей тем более, сказала она, и я понял, что этом случае у Леры Плаксиной не то что не было бы ни единого шанса остаться на свободе, а можно было заранее сушить сухари и прямиком отправляться на нары.