Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

«Никон» мой куда-то делся, и я знал, что Борис Сапожков будет крайне недоволен.

Гриб был мёртв; граната от подствольника взорвалась у него между ног; и он как сидел в окопчике, так и остался сидеть. Осколок вошёл ему под веко правого глаза. Когда я высвобождал пулемёт из его рук, они скользнули по металлу, как живые, и я на мгновение подумал, что Гриб просто тяжело ранен, но он завалился на бок.

С пулемётом в руках я пробежал до ближайшего куста, высунул из-за него ствол и стал искать по сухим щелчкам этот злополучный АГС. Однако он прятался за складкой холма, и мне пришлось забирать всё левее, левее и чуть выше, меняя выгодные позиции одну за другой и не обращая внимания на фонтанчики пуль вокруг, пока не увидел сгорбленную над гранатомётом фигуру, и то мне пришлось расстрелять целую ленту, прежде, чем он замолчал. После этого я бегал, как заяц. Пару раз под ногами загоралась листва от трассеров — меня искал бандеровский снайпер, и, казалось, ополчился весь холм. Но я не дал себя убить, даже не получил царапины, за исключением сбитых коленей, когда падал за укрытием, потому что не носил наколенники и не готовился к такому повороту событий, а был просто репортером, приданным к группе.

У меня возникло старое, забытое ощущение, будто я всегда знаю, откуда в меня стреляют, и я не давал себя убить. Я вдруг вспомнил, как это всё делается, и то чувство самосохранения, которое заставляло стрелять, ползти, и вовремя перекатываться. Последующую вечность я только этим и занимался — изображал сплошную линию обороны. А когда очнулся, то понял, что остался один, что где-то справа и слева вовсю трещат бандеровские автоматы, и только из-за озера, прикрывая меня, бьёт винтовка Шурей. Я ждал, что влюблённый Калинин уведёт её, но он её почему-то всё не уводил и не уводил.

Я бросил пулемёт только тогда, когда расстрелял все ленты, которые смог найти на позиции, я благодарил мёртвых за то, что они им больше не нужны, а мне пригодились. Почему я всё время влипаю? — думал я, почему мне больше всех надо; и подался на дамбу. Как я её преодолел, я не помню, я знал, что меня убьют; после трёх месяцев боев, госпиталя и смерти жены и дочери, мне было всё равно, жизнь не имела смысла; но меня не убили. Мне казалось, что я гляжу на себя со стороны. Помню, что не побежал по прямой, чтобы меня застрелили в спину, а предпочёл уходить камышами, и его шелест, и звуки пуль, нагоняющих меня, слились в один непрерывный шум, и мне казалось, что в меня уже несколько раз попали, но это были всего лишь порезы от камыша.

Когда я вывалился на другой берег, то из группы обнаружил лишь Алеша Мерсиянова, позывной Чех, и Филина. Мне кричали в ухо:

— А-а-а… уходим… уходим… — И куда-то делись.

Адреналина было столько, что меня мотало из стороны в сторону. Я понёсся вдоль камышей в поисках оружия, но вокруг валялись только пустые обоймы, гильзы и подсумки. Вдруг я споткнулся о труп. Это была Шурей. Во лбу у неё алела крохотная дырочка; такие ранения были только от нашей мелкокалиберной винтовки СВ-99.

Я схватил её винтовку и стал стрелять поперёк дамбы, на которой уже мелькали укрофашисты. Не знаю, убил ли я кого-то или нет, но дамба вмиг опустела. Патроны у меня кончились и с побежал дальше.

— Где Шурей?! — кричал Калинин, увидав в руках у меня её винтовку. — Где?!

Мы кинулись назад, ежесекундно рискуя оказаться нос к носу с бандеровцами. И я привёл Калинина к ней. Он упал на колени и, мыча, стал качаться, издавая звуки, как ветер в пустыне.

— Зачем ты её взял? — спросил я зло. — Зачем?!

Он невидящим взором посмотрел на меня, и я понял: попробуй, не возьми. Моя Наташка Крылова была точно такой — сумасшедшей.

— Понесли! — выдавил он из себя.

Он не хотел, чтобы над ней, над мертвой, надругались. Я держал её за ноги, он — под руки, и мне казалось, что она живая и что мы просто несем её в госпиталь, мало я таких бойцов перетаскал. Но когда я переводил взгляд на её лицо, то понимал, что она мертва, и не испытывал никаких чувств, кроме ненависти к этой проклятой войне и безмерную усталость.

В этот момент нас начали обстреливать из миномётов — вначале вдалеке, потом — всё ближе и ближе, и я понял, что кто-то корректирует огонь с холма.

Потом нас взяли и вилку: вначале мина взорвалась позади в метрах пятидесяти, затем — впереди, в озере, и я понял, что укры сейчас возьмут прицел пополам и нам конец.

— Ложись! — крикнул я.

И мы упали. Укрыться было негде, разве что в ближайшем овраге, но до него было метров тридцать. С ужасающе-противным визгом прилет «кабанчик» [1] «Кабанчик» — «мина-стодвадцатка». . Нас подбросило. Мне показалось, что я целую минуту вишу в воздухе. Потом опустило. Потом прилетел ещё один — на это раз гораздо ближе, и всё было кончено. Я очнулся в озере, в горящем камыше. Калинин лежал рядом лицом вверх, и из оторванной кисти на правой руке фонтанчиком била крови, окрашивая воду в красный цвет. Я вытащил его на берег, перетянул ему руку в локте, нашёл у него перевязочный пакет и наложил повязку. Потом сделал укол промедола в плечо.

Он пришёл в себя и страшно замычал: «Шурей…» Я перенёс её в овраг, закрыл ей своей курткой лицо и забросал камышом и землей. Потом вернулся и сказал:

— Уходим!

У него не было сил подняться. Я сбросил бронник, который, должно быть, спас мне жизнь, закинул Калинина на плечи и понёс. Дым от камыша прикрыл нас.

Я шёл до самой ночи, потом нас обстреляли свои же, и я, ругаясь матом, кричал, что мы свои, чтобы не стреляли, тащи и тащил Калинина по минному потом, а когда притащил к своим, оказалось, что он уже мёртв. У него было ещё одно ранение от крохотного осколка, которое я не заметил.

Потом я узнал, что из того задания никто не вернулся, кроме меня и Калинина.

Никто не обещал, что будет легко.

Первое, что я сделал, когда она заскочила перед работой, чтобы чмокнуть в лоб и передать мне новый айфон вместо разбитого, нашёл в справочнике телефон автосалона, позвонил Саше-дилеру и попросил поменять в заказе цвет корпуса на белый, салон из натуральной кожи — под цвет коньяка, а зеркальные алюминиевые диски — на диски чёрного цвета, что в наше время является последним писком моды. Все эти тонкости я вычитал интернете, пока валялся на койке. Мне казалось, что я имею на это право, что я заслужил, может быть, даже большёго, но не знал, чего именно.

— Будет дороже, — терпеливо сказал Саше-дилер, который, похоже, привык и не к таким фокусам клиентов.

Я клятвенно обещал всё оплатить. Затем долго упрашивал лечащего врача выписать меня именно сегодня, а не завтра, как он планировал. Во-первых, раны на мне заживали, как на собаке, и он, убедившись в этом, с удивлением поцокал языком: