Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Да что они здесь все, сговорились? — вздрогнул я, и пружина, сидящая во мне, ослабла на три четверти от пикантности ситуации.

— А Сеня что? — Вспомнил я его волосатые, как у лемура, руки.

Должно быть, у них до сих пор были бурные ночи, потому что под глазами у Веры Кокоткиной лежали нескромные тени.

— А с Сеней мне хорошо, но с вами было бы лучше. — С тайной надеждой посмотрела на меня и стала чем-то походить на Инну-жеребёнка в своей всеядности.

Должно быть, столичный воздух вреден для женщин всех возрастов без исключения, а уж неразборчивость — как переходящее красное знамя, от которого не отказываются ни при каких обстоятельствах. Что они здесь, белены объелись? — подумал я с пренебрежением к московской породе и окончательно понял, что её чёрные, воспалённые страстью глаза — это ширма, а главное за ней — крайне соблазнительная иллюзия счастья, надежды и горячего прегорячего секса; все ловились, словно караси, на эту иллюзию, и ты не устоял.

— Но он тебя хоть любит? — спросил я на правах доверительности, которая возникла между нами с первых минут знакомства и до сих пор никуда не делась, а только росла, как на дрожжах, и что с этим делать, пока было не известно.

— Он меня на руках носит! — похвасталась она, словно выигрышем в беспроигрышную лотерею.

— А ты?.. — Я постарался, чтобы моё лицо ничего не выражало, ибо шаг вправо или влево мог быть расценён, как сигнал к победоносной атаке.

— А я даю себя любить. — Она даже не покраснела, сам ответ подразумевал духовно-плотское сближение, и я должен был клюнуть, как воробей на мякину.

Но я не клюнул. Я уже знал, что спрятано за красивой ширмой, потому что в этом вопросе очень и очень поднаторела моя жена, хотя я её люблю до сих пор; и вдруг с высоты тех лет ощутил себя старым-старым и очень бывалым, таким, что самому стало противно.

— Всё. Беги, — вывернулся я, как штопор, — к своему Сене.

На лице у неё промелькнули обида и разочарование. Она сделал два неуверенных шага. И я в очередной раз позавидовал Сене, глядя на её стройную фигуру, которую даже не портила мешковатая куртка.

— Вы не подумайте, он у меня хороший… — глядела она на меня. — Ужин приготовил… Ждёт… — И, казалось, была не только расстроена, но и готова была пустить слезу, дабы заарканить на сплине и жалости к несчастной женской доли.

Возникла пауза, которая решала всё, и я произнёс, ещё раз услышав свой голос как будто со стороны:

— Ну и отлично! Привет Сене!

А потом развернулся и, не оглядываясь, пошёл назад, стараясь не замечать, как тоска подкрадывается вместе с одиночеством. Что же это за любовь, в которой меня всё время нагибают? И как долго ещё я буду любить свою жену? Я не знал. То прежнее, старое, забытое, но родное, сидело во мне крепче всякой занозы. Как только я задал себе этот вопрос, начался процесс саморазрушения, действие водки закончилось, а коньяка под рукой не было. Однако я вовремя поднял руку, поймал такси и стартовал домой, где, в отличие от Веры Кокоткиной, меня никто не ждал, кроме посттравматического синдрома. Но на этот раз я его обманул, шмыгнув на кухню и, прежде чем он попытался всадить в меня гарпун отчаяния и напомнить, кто здесь хозяин, царь и бог, опрокинул в себя стакан коньяка и перевёл дух с оглядкой через левое плечо — там никого не оказалось, поэтому я, ни о чём не думая, сварил пельмени и с полной тарелкой и бутылкой в руках плюхнулся за компьютер. С этой минуты я был вне зоны досягаемости каких-либо синдромов и до утра вполне мог не опасаться за свою психику.

На следующий день я понял, почему Алла Потёмкина не могла ничего мне рассказать — ей мешало прошлое, и она до самого последнего момента хотела скрыть свою тайну. Я понадеялся, что она всё же не изберёт стандартную процедуру искупления грехов — монастырь, потому что, по моему мнению, всё ещё можно было исправить, только я здесь был ни при чём, я был всего лишь её спасительным билетом в рай.

Она была дочерью аптекаря в фигуральном смысле слова и стала аптекарем по призванию из-за своего военно-морского характера.

Её родители служили в Североморске. Корабельная, пять, квартира восемь, второй этаж с окнами на городской парк. Отец — капитаном большого противолодочного корабля, мать — главным хирургом в военно-морском клиническом госпитале, кстати, тоже в чине капитана первого ранга. В этом плане ничего интересного для моего расследования я не обнаружил, кроме того факта, что Алла Потёмкина выбрала совсем не военно-полевую стезю, а несколько полегче. Мама вдохновила, догадался я, кто ещё, но это неважно. Важно было то, что она уехала в Москву. Провести на севере лучшие года в ожидании выслуги лет, даже если ежегодно выезжаешь на юга, дело тяжкое и не каждому по плечу. Что могут военные? Максимум, помочь чаду деньгами или связями. Насчёт первого я даже не сомневался, а со связями, вероятно, была проблема, потому что Потёмкины были родом из Новороссийска, и даже ранжирование по уму и расчетливости не помогало. Стало быть, Алле Потёмкиной в столице пришлось пробиваться самостоятельно, надеясь разве что на чудо, собственный характер и удачу. Однако таких девочек в Москве пруд пруди, и конкуренция колоссальная. Я почему-то не к месту вспомнил Инну-жеребёнка. Как она там? Но не встал отвлекаться, хотя было что вспомнить, особенно её голые ноги из-под моей рубашки.

Поэтому я оборотил свой взор на Гелия Уралова, как сказала Вера Кокоткина, — первого мужа Аллы Потёмкиной. Вторым по определению быть всегда стыдно, но что поделаешь, если так устроена жизнь.

И начал с его отца, Антона Назаровича Уралова. Родился он и вырос в Москве. По образованию — химик-фармацевт; в мрачные девяностые занялся аптечным бизнесом, выкупив по дешёвке на Арбате пару аптек. Кто его подвиг на эту стезю и где он взял капиталы, осталось тайной. Похоже, он даже не помышлял ни о какой особой удаче, просто наобум, воспользовавшись чей-то дальновидностью, однако, получилась аптечная империя. С тех пор она только расширялась, расширялась и расширялась, не говоря уже о процветании. В этом смысле Гелий Уралов казался лучшим преемником: Антон Назарович Уралов умер шесть лет назад от обширного инфаркта — странная смерть для сорокадевятилетнего мужчины: он был несколько нездоров сердцем. И тут я вспомнил, что на одном из предыдущих сайтов промелькнула информация, что до момента смерти Антон Уралов имел лошадиное здоровье и что такие люди живут до ста двадцати лет, особенно в Москве, может, и больше, и в ус не дуют. Он-то рассчитывал на долгую жизнь, а ему почти-то это не удалось, подумал я. Тогда я вернулся назад и посмотрел, кто же сообщил, что у Антона Уралова — чуть-чуть, но всё же больное сердце? Оказалось, невестка! Странно, не правда ли? Обычно о таких вещах сообщает патологоанатом или лечащий врач. Но Антон Назарович Уралов никогда не лечился ни у одного врача и нигде не состоял на медицинском учёте. Об этом прямо было сказано в официальном пресс-релизе синдиката «Аптечный рай»: «Железное», то бишь лошадиное здоровье. Зачем тогда невестке наводить тень на плетень? Сказано это было, судя по всему, в сердцах, прямо на кладбище, в секундном интервью. Алла Потёмкина училась ещё тогда в Первом Московском государственном медицинском университет им. И. М. Сеченова, на фармацевтическом факультете. Я подумал, что, может быть, у девочки были проблемы с учёбой, а Антон Назарович Уралов перенервничал и получил инфаркт? Нелогично. Так не бывает, даже если она его невестка, к тому же при таком бизнесе у него должна была быть чрезвычайно устойчивая психика и отменная выдержка. Правда, это не панацея от инфаркта, но тем не менее, вопрос повис в воздухе и стал первый пунктиком в моём расследовании.