Святослав Рыбас - Варианты Морозова

— Стреляй, хлопцы!

Морозов выскочил на крыльцо, споткнулся о труп Аграновского, упал, и над головой пронеслась длинная пулеметная очередь. И Морозов заплакал от злости. Его слезы текли по неостывшему лицу убитого, смешиваясь с кровью.

— Аграновский! — позвал Морозов. — Слышишь, Аграновский! Я не умру, пока не отомщу за тебя.

Он намертво сжимал в правой руке черный револьвер системы «смит-вессон».

Утром в губернскую Чека он отбил телеграмму: «Карта десять верст в дюйме. В районе Черной речки замечена крупная банда. Налет на отделение милиции в Райгородке. Убит компродотряда Аграновский. Начальник милиции Морозов ранен. Преследование не дало результатов».

Вскоре они снова схлестнулись. Морозов организовывал отряды ЧОНа в Старобельском уезде. Каменев примкнул к Махно.

Тяжелым пыльным шляхом шел обоз. Милиционеры и чоновцы изнемогали в седлах. Жаром несло из степи. Степь была враждебной, десятки банд растворились в ее пространствах, и она грозила поглотить и этот почти беззащитный обоз.

Скрипели телеги. Чья-то сильная глотка пробовала запеть «Яблочко», но никто не поддержал. Вилась пыль и опадала на дорогу, на следы коней.

Они не знали, что уже обречены. Они чувствовали усталость, но путь был далек. Они мечтали о женщинах, а война не оставила им времени на любовь и на детей. У них было короткое прошлое и десять часов будущего.

За полдень открылись белые хаты села и колокольня на окраине. Спешились в церковном дворе.

Злобно глядели на них мужики. Молча отдавали мешки с зерном.

Пятеро из охраны обоза забрались на колокольню. Крепки были ее стены из красного кирпича. Один дернул за веревку, ударил колокол, грозно, сумрачно. И полетел звук в окна-бойницы, в чистое поле, где резво скакал одинокий всадник, по неизвестной причине покинувший село.

На закате дня во двор съезжались продармейцы. Вот-вот они оставят это хмурое село. Солнце еще не докатится до того осокоря, как кликнут сбор.

Но тут хлопнул с высоты выстрел, и Морозов крикнул:

— Закрыть ворота! Каменюка!

Сквозь железные прутья ограды просунулись дула винтовок. Клацнули затворы. И отлетели первые вражьи души.

К воротам крадется дьякон, хилый старик, приникает к стенам. Не видят его бойцы.

Новая атака, новый залп. Спокойно держатся хлопцы, и верна у них рука, и ворота держат удары трехдюймовой пушки.

Как молоды они, чтобы сейчас умереть!

Слабые руки дьякона отодвигают засов, и створы поддаются, расширяется проем между ними.

И нет уже времени на жизнь. Кровь на саблях. Двор вырублен. Остаются только пятеро на колокольне.

Морозов покатал на ладони патрон. «Последний».

Они были в церкви и во дворе. Они рвались и сюда, на колокольню. Только крышка люка отделяла осажденных от их пуль.

Морозов оттолкнулся спиной от стропила и выглянул в бойницу. Двор не был виден: мешал зеленый куполок внизу. На взгорбке по-прежнему стояла пушчонка, нацеленная на церковь. За ней горячил воронка Васька Каменев. Далек, недосягаем для пули был он, атаман Каменюка.

Осталось умереть достойно. Этот патрон для побежденного. Тебя пристрелят тут же во дворе. Ты призовешь в свидетели осокорь за разбитым забором, зеленый высокий осокорь.

Слава богу, они не успеют тебя вздернуть. У них бы хватило на это ума. Да только им некогда возиться, у них на хвосте Заволжская бригада.

Вырваться, вырваться… Язык колокола да веревка, волочащаяся по полу, подрагивают в ответ на выстрелы. Морозов рванул ее — ударил колокол грозно, с железным придыхом, и задрожали стропила, и потек звук бойницы, в степь, на соседние деревни и поля. «Ну-Где-Ты-За-Вол-Жска-Я-Бри-Га-Да! Где-Ты!»

Он точно слился с ревущей медью. Набат рвался сквозь конные сотни, сквозь погони, сквозь грохочущую дробь «максимов», «льюисов», «гочкисов», сквозь огонь и дым пороховой.

Морозов отбросил веревку. Расхристанный, маленький, он замер, уставившись на люк, подрагивающий под ударами прикладов. Его черный «смит» был зажат в правой руке. Крышка люка, окованная железными полосами, побитые ржавчиной петли и серые от пыли доски — вот его защита. Он снял с пояса гранату. В ней не было капсюля, но сейчас это было неважно. Будь даже в ней десять капсюлей, с одной бомбой не одолеешь банду.

Морозов расплел веревку, привязал один конец к чеке гранаты, приоткрыл люк и опустил бомбу. «Теперь не сунутся. Теперь у меня еще патрон сэкономится».

Колокольня была клеткой для него. Но колокол, дико прокричавший о помощи, о ненависти, нес призыв по дорогам.

2-я Заволжская бригада смяла банду. Только атаману с десятком человек удалось уйти. А те, пятеро с колокольни, постаревшие и полные ненависти, прыгнули в седла и помчались в погоню.

Они шли по следам атамана и взяли его в деревне Волкодавовке, гиблом кулацком месте. Связанного атамана привезли поперек седла к братской могиле, поставили на колени и расстреляли.

Один из пятерых жив и поныне. Григорий Петрович Морозов — так его зовут, он мой дед. Он боролся и умел глядеть в лицо смерти.

Всю свою жизнь он проработал бухгалтером. Глядя на него, никогда не скажешь, что у него была такая молодость…»

Григорию Петровичу статья не понравилась. То ли она напомнила ему его одиночество, то ли в ней было много неправды, но он оценил ее одним словом, сказанным по-украински: «Дурныця…», то есть — ерунда.

Осенью двадцать первого года, уже после отмены продразверстки, Григорий Петрович был тяжело ранен взрывом гранаты. Осколки поразили его в голову, в бедро и в спину. Он умирал.

За Григорием Петровичем ходила рослая крепкая медсестра Саша. Она заплакала над ним, потому что поняла — он не желает жить и обречен. Над ним еще никто не плакал. Своей матери Григорий Петрович не помнил, ее могила заросла еще при веселой жизни старого фельдшера Морозова.

Медсестра иногда напевала песню: «Ой, на гори женци жнуть…», и в песне говорилось о казачьем походе. Однажды, когда она дошла до слов о Сагайдачном, «що проминяв жинку на тютюн та люльку», Григорий Петрович открыл затуманенные глаза.

Наверное, он почувствовал тогда, что еще и не жил на свете, а уже торопится умереть.

Морозов возвращался домой и возле книжного магазина увидел Веру. Ее лицо, обращенное в его сторону, было задумчиво. Это была задумчивость взрослой женщины. Морозов так и решил, больше ничего не пришло ему в голову. Он не затормозил, не остановился. Дыхание вдруг сбилось. «Боже мой! — сказал про себя Морозов. — Почти десять лет…»

Он взглянул в боковое зеркальце: Вера не обернулась. Она не заметила, кто ведет «Запорожец».

— Ладно, — пробормотал Морозов.

Это злое «ладно» должно было подтвердить, что ему давно нет дела ни до какой Веры. Но в душе по-прежнему что-то тлело, что-то саднило, не заживало. Черт знает что за наваждение — серьезному мужику вспоминать юношеские сумасбродства.