Том Бойл - После чумы [Авторский сборник]

Вечером он съел сардины из банки, облизал стекавшее по пальцам масло, выгреб содовым крекером скопившиеся в углах жестянки остатки консервов; потом расстелил одеяло под одним из своих новых дубов и заснул так крепко и мгновенно, словно впал в забытье. Утром он отправился в город, где приобрел тачку и наполнил ее провизией, прикупив также две пятигаллоновые жестяные канистры из-под оливкового масла, в которых сейчас была налита вода, — и ему было неважно, что эта вода будет отдавать как маслом, так и жестью. Взявшись за ручки новой тачки и почувствовав знакомое напряжение в мышцах спины, он покатил свои приобретения туда, где в будущем раскинутся виноградники Бальдазара Форестьере.

Он всегда мечтал о большем. Даже будучи мальчишкой, когда бродил по фруктовому саду отца, — саду, который, как он знал, никогда не станет его собственностью по прихоти судьбы — все братья были старше Бальдазара — он никогда не отчаивался. Если же, не приведи Господь, к примеру, Пьетро или Доминико умрут или эмигрируют в Аргентину или Австралию — на его пути все равно останется еще кто-нибудь, кто получит наследство. Но Бальдазар не унывал — он знал, что рожден для большего. В отличие от братьев он обладал даром видеть вещи такими, какими они станут однажды. Он видел себя в Америке, здесь, во Фресно, среди своих семидесяти акров, утонувших в виноградниках, видел огромные дубовые бочки в погребах, где будет бродить его вино, видел на холме свой дом из четырех комнат и террасу, и жену на террасе, а также четырех сыновей и трех дочек, резвящихся во дворе, словно жеребята.

В тот день он даже не присел перекусить. Пот заливал лицо и солью жег глаза, ладони слились с отполированными ручками тачки. Он раза три, если не больше, сходил в город и обратно — это как минимум двенадцать миль, причем половину из них толкая вперед свое груженое транспортное средство. Люди, едущие по делам в колясках и фермерских телегах, обращали внимание на смуглого маленького человечка в поношенной одежде, шагающего у края широкой пыльной дороги по колее, оставляемой колесом его прогибающейся от тяжести тачки. Впрочем, если бы он поднял глаза, вряд ли бы кто обменялся с ним приветственным кивком, но Бальдазар шел, не отводя взгляда от глубокой борозды на дороге.

К концу недели под дубом стояла однокомнатная лачужка, почти все пространство в которой занимала грубо сколоченная дощатая кровать. Это было его укрытием, домом, напоминанием о том, что он человек, а не зверь. «Люди ходят на двух ногах, — много раз говаривал отец, когда Бальдазар был еще мальчишкой, — и они стоят выше животных. Люди живут в домах, верно? А где живут звери, mio figlio? [63] Сын мой (итал.). В земле, правда? В норе».

В один из дней на следующей неделе Бальдазар начал копать. Календаря у него не было, и он не отличал воскресенья от понедельника, а если бы даже и отличал, разве была тут церковь или священник, чтобы поучать и наставлять его? Он хотел, чтобы колодец оказался прямо перед входом в хижину, под деревом — рядом с площадкой, где однажды расположится его дом, но он достаточно знал о воде и понимал, что найти ее будет непросто. Все утро он пытался выбрать правильное место, бродя вдоль пересохшего русла и изучая рельеф — один холмик прижимался к другому, словно ягодицы роскошной полной женщины, пока наконец не вонзил лопату в землю рядом с будущим фундаментом.

Углубившись в землю на пару футов, он наткнулся на плотный каменистый слой. Это его не смутило, вовсе нет, он ведь не думал, что это каменное одеяло раскинулось на все семьдесят акров — и Бальдазар атаковал его киркой, пока снова не пробился к земле. Прокопав глубже, он начал выкладывать стены камнями, скрепленными известковым раствором, и соорудил тали для подъема ведер с землей из ямы на поверхность. К вечеру второго дня ему потребовалась лестница. Неделей позже, на глубине тридцати двух футов, он наткнулся на воду, — чистую пресную воду, которая намочила его башмаки и поднялась до нижних ступенек самодельной лесенки на высоту четырех футов. Он установил ручной насос и порадовался журчащему, искрящемуся на солнце потоку, обдумывая свою ирригационную систему — как он протянет трубы, пророет каналы, построит резервуар для воды. Да. А затем, дрожащими от волнения руками, он начал копать там, где пустит корни первый ряд виноградных лоз — и началась его новая жизнь, жизнь полная отчаяния и разочарований.

Через три месяца сбережения окончательно истощились, и Бальдазар опять стал работать по найму. Он вскапывал поля, рыл оросительные каналы, сажал деревья и виноградники для одного незнакомца за другим. А на его собственной земле после первых недель лихорадочной деятельности, после нескончаемых трудов в попытках удобрить бесплодную землю перегноем и случайно добытым куриным пометом, единственное, что он смог достичь, — это получить овощную грядку, такую жалкую, что ее устыдилась бы самая неприхотливая домохозяйка. Он мечтал о независимости: от отца, братьев, от длинноносых янки — его строительных боссов в Бостоне и на Манхеттене. И чего он добился? Снова попал в очередную кабалу.

Он был подавлен. В депрессии. Мрачный. Отчаявшийся. И ведь обманул его не мистер Евфратес Мид, а земля, сама земля предала его. Поднимая и опуская лопату, потея среди таких же истекающих потом мужчин, он думал о самоубийстве в самых изощренных и изысканных вариантах — тогда глаза его навеки закроются и он уже никогда не взглянет ни на свою никчемную землю, ни на свою никчемную жизнь. И вот однажды дождливым днем, сидя у прилавка аптеки Сиагриса с чашкой кофе и гамбургером, он увидел то, что изменило всю его жизнь. Видение было ясным и таким же реальным, как сама плоть. А еще оно грациозно двигалось с плавностью живой женщины, женщины, до которой он почти что мог дотянуться и…

— Принести вам что-нибудь еще? — спросила она.

Он так удивился этому вопросу, что ответил по-итальянски. Оливковые глаза, убранные наверх волосы, а кожа, которую так и съел бы, но разве не старый Сиагрис, лохматый грек, жарил ему гамбургер и поставил тарелку на прилавок перед его носом? Или он грезит?

Она смотрела на него, чуть нахмурившись, руки лежали на бедрах.

— Что вы сказали?

— Я… это, — промямлил он на своем английском, — нет, нет, спасибо… но кто, то есть…

Она была так спокойна — настоящее воплощение покоя, хотя остальные клиенты — мужчины в костюмах, два мальчика с матерью, неспешно лакомящиеся мороженым — все подняли на нее глаза и ждали ответа.

— Я Ариадна, — произнесла она. — Ариадна Сиагрис, — и, оглянувшись через плечо на стоящего у гриля полного черноглазого мужчину, добавила, — это мой дядя.

Бальдазар был очарован, а также несколько поражен. Ариадна была прекрасна, по крайней мере, на его изголодавшийся взгляд — и ему хотелось сказать ей что-нибудь умное, заигрывающее, чтобы она поняла, что он не какой-то там очередной итальянский поденщик, ни кола ни двора, у которого в кармане и наберется-то лишь на гамбургер, а землевладелец, будущий хозяин виноградников Бальдазар Форестьере. Но в голове царила гулкая пустота, а язык словно окаменел и присох к небу. Затем он почувствовал, как его челюсти сами по себе разжались и услышал свои слова: