Евгений Алёхин - Птичья гавань

Я сходил в туалет и над унитазом замечтался о работе на стройке. Как это здорово: весь день работать, а вечером читать книгу или вот так говорить за выпивкой. И ты никому не должен денег. Все просто: честная хорошая работа и заслуженный досуг. От суеты и жестокости меня сейчас отделяла полоса любви и дружбы. Мир стал нежнее, эмоции яснее, раскрылась чувственность. Предметы утратили резкость, остроту очертаний, больше не было границ между мной и миром, я больше не был обездоленной соринкой, а был частью целого. Но говорить теперь было сложнее. Пока мочился, я бормотал: «Дима, устрой меня к себе подсобником. Подсобным рабочим». А когда вернулся, Димы уже не было. Ночь наступила раньше, чем ожидалось.

— Похоже, он ушел спать, — сказал Тимофей.

— А как же моя работа на стройке?

— Меняйся с Димой, Жука. Ты на стройку — он в универ.

— Да я серьезно. Все забывал с ним обсудить, поработать бы немного. Наверное, завтра не вспомнит.

Тимофей достал вторую бутылку из морозилки.

— Передержали!

Самогон замерз, стал густым, как подсолнечное масло. Тимофей опять поднял рюмку за мое поступление:

— Рад, что ты поступил, будешь меня будить.

— Да, оно того стоило, — ответил я, и мы чокнулись.

Мы пили холодную гущу по чуть-чуть, чтобы не простыть. Маленькими порциями. И даже когда самогон давно оттаял, мы все равно цедили, и чем экономнее были порции, тем быстрее время летело мимо.

Я подошел к окну и вслух заметил, что уже светает. Со стороны мое замечание походило на максимально умное заявление, которое способен промычать средних способностей теленок. Облака ползли по розово-синему небу. Тимофей истолковал мое мычание, будто я его к чему-то призываю, тоже встал и распахнул окно. Выглянул наружу, повернулся к столу: что-то соображал. Подтащил табурет, поставил на него бутылку и рюмки. Окно состояло из двух секций, разделенных рейкой, и я понял — это два посадочных места для нас. Тимофей уселся на одно из них и мотнул головой, приглашая меня. С речью у него тоже было не все в порядке, жестами оказалось проще. Я аккуратно залез на второе место. Утренняя свежесть запахом травы и обещанием долгой молодости ударила в нос, так, что я чуть не упал с четвертого этажа. Пока пытался совладать с координацией — не свалиться вниз от счастья и избытка кислорода, — Тимофей уже разлил и теперь протягивал мне рюмку.

— На, держука, — сказал он, хмельно подмигнув.

Я приспособился: можно было одной рукой жестикулировать или ухватиться за подоконник, а второй — держать рюмку. Мы чокались и пили, свесив ноги на улицу, а задницы держали в доме.

— #Тимоха, спасиза туночь, — сказал я, обнимая его в этом окошке, и мы оба чуть не выпали от пьяной нежности. Влажный от росы зеленый газон дружелюбно призывал к падению. Я наклонился к своим коленям и смотрел вниз: прыгнуть, не прыгнуть? Самоубийство постоянно было рядом, и мне нужно только одновременно сказать «нет» и «да». Но я всегда догадывался, что эту жвачку много лет буду пережевывать, не зная, выплюнуть или проглотить. «Сейчас или никогда».

Мой затылок обожгло чем-то неосязаемо трезвым. Чьим-то взглядом. Этот взгляд со стороны высветил мои интимные мысли: так светом фар внезапно выхватывает срущего ночью в кустах человека. Я обернулся в кухню и увидел, что мама Леджика с брезгливым испугом смотрит на нас. Я резко выпрямился прямо в окне, прикидываясь нормальным.

— Простите, мы как раз уходим, — сказал максимально внятно. И после этого память выключилась, отказавшись фиксировать нашу позорную капитуляцию. Видеои аудиоприборы не работали, было только смутное ощущение, что я выхожу в подъезд, спускаюсь по ступеням и сразу, без перехода по улице, уже нащупываю постель. Включился автопилот, а я видел продолжение регулярного сна.

— Его мама домой увела, — говорит Леджик. И уходит в подъезд.

Не видел я никакую маму.

— Ляля! — кричу я на весь двор. — Я жду тебя! Выходи! Отхожу к детской площадке, чтобы лучше было видно окна последних этажей, где-то там он живет. Наверняка слышит. В окнах появляются чьи-то головы, но среди них нет Ляли. Подхожу к дому и несколько раз со злостью пинаю стену.

— Я накажу тебя! Покажу тебе твое место!

Леджик вернулся:

— Ты мозги себе вышиб? Присядь, — говорит он.

Подводит меня к лавочке, усаживает, протягивает влажное полотенце.

— Голову вытри.

— Что это?

— Голову вытри. Миша дал.

Но я вместо головы вытираю туфли. Вокруг собираются зрители. А я, согнувшись, матерюсь и бешено чищу обувь.

— Голову, а не ботинки, Жук.

— Что?

Я недоумеваю: чего они от меня хотят? Как Мел Гибсон, которого посадили решать квадратные уравнения. Появился сонный Миша, доковылял на костылях.

— Приведите его мне! — командую.

Миша тычет меня костылем с опаской и любопытством:

— Как свинья резаная пахнет, — говорит. А еще говорит:

— Мы тебе «скорую» вызвали, так что притухни и положи тряпку себе на голову.

Со слезами в голосе я отвечаю:

— Он нарушил мое пространство. Мне не нужны лавры, но его надо наказать.

— Тебе надо башку зашить, — говорит Миша.

Мне резко все надоедает: прыгать и злиться на Лялю. Заряд моторчика закончился. Плевать я на него хотел.

Я просто сижу, жду, пока не появляется фельдшер.

Миша объясняет ему:

— Другу надо башку зашить.

Фельдшер с сомнением смотрит на меня и на Мишу: один весь в крови и с кратером на макушке, другой — похмельный, на костылях, нога до колена в гипсе.

— Все с ним в порядке, — отвечает фельдшер.

Я молчу. Все надоело.

Леджик куда-то пропал, здесь кроме нас троих только местные дети, и уже почти темно.

— Ладно, счас посмотрим, — говорит фельдшер и идет к «скорой», на которой его привезли. Открывает двери, роется в салоне. Возвращается с флаконом и куском марли.

— Не надо ничего зашивать, до свадьбы заживет, — с этими словами фельдшер поливает мне голову. Поливает марлю, кладет ее на рану. — Держи так. Через полчаса можешь выкинуть и лечь спать.

Я уже проветрился и чувствую: что-то здесь не так.

— И это все?

— Это все. Я пошел.

Фельдшер уходит, и через полминуты газель «скорой помощи» покидает двор. Миша садится рядом со мной, вытягивает больную ногу.

— Мне кажется, или он халатно отнесся к работе? Врач этот нормальный, по-твоему?

— Да он сам бухой в жопу, — объясняет Миша.

— Счас я зайду к тебе умыться, и домой, — говорю.

— Оклемался?

Миша внимательно смотрит на меня. Вдруг ласково улыбается:

— Дегенерат.

Оглядываю себя — мне явно нужно сменить футболку, чтобы не палиться. Но мое мысленное «не палиться» срабатывает наоборот: в следующую секунду, как я об этом подумал, из-за дома выходит мой отец. Я вижу его отсюда, приближается. Кто-то сообщил ему, красная лампочка «внимание!» мигает с нарастающей силой, отец идет вдоль дома не спеша, ступает твердо и внушительно, но приближается очень быстро.