Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

Разговаривать Кожебаткин перестал. Одним из первых в этом убедился Валерыч, и именно кожебаткинская метаморфоза окончательно утвердила его в решении покинуть Вьюрки любым способом. Он встретил Кожебаткина ранним утром, тот семенил по обочине навстречу, прижимая к груди обглодок кукурузного початка.

— Здорово, — кивнул Валерыч.

Кожебаткин резко повернул к нему сухое личико, шевельнул носом и промолчал. Втянул ноздрями воздух, с отчетливым наждачным звуком поскреб быстро-быстро щеку и пошел дальше.

А как-то ночью проснулась в дачной кухоньке Юлька-Юки. Хоть Юки и красилась в радикальный черный и носила стальной прыщик пирсинга в пупке, ей было пятнадцать и к одинокой жизни она не привыкла. Юки спала в кухонном домике, потому что там успели поставить новую дверь с крепким замком. Родители потихоньку обновляли дачу и как раз уехали на пару дней договариваться о стройматериалах, когда Вьюрки неведомым образом замкнулись.

Юки проснулась от ночного шороха и лежала, ждала, когда сон возьмет верх над тревогой. Вдруг отчетливо грохнуло за стеной. Кто-то задел бочку для дождевой воды, а потом прохрустел вдоль стены по гравию. Сразу стало холодно и тоскливо. В углу возле раскладушки стояла швабра, Юки захотелось взять ее и вылететь на улицу с криком «кто здесь?», чтобы закончить все разом и взглянуть на те неведомые фигуры, о которых во Вьюрках многие вполголоса говорили. Юки скатилась с раскладушки и подползла к окну. Начала потихоньку выпрямляться, щурясь, как будто надеялась, что если ей будет плохо видно, то и ее будет плохо видно. Пыльный край шторки лег на лоб, Юки поднырнула под него и распахнула глаза.

В огороде копошилось что-то крупное, морщинистое, голое. По бокам у существа шевелились острые отростки, похожие на ощипанные крылья, а головы не было. Юки взвизгнула и сдавила пальцами край подоконника, а спустя секунду поняла, что это не крылья, а локти, и голова есть, просто свешивается низко. По ее огороду, прижимаясь к земле и настороженно вытянув шею, ползает голый Кожебаткин и грызет, не срывая, кабачки.

Он воровато оглянулся, по подбородку стекал липкий сок.

— Уходите! — севшим голосом крикнула Юки, барабаня согнутыми пальцами по стеклу. — Перестаньте! Вы больной!

Она была воспитанной девочкой и даже сейчас не решилась перейти на «ты». А Кожебаткин вдруг страшно испугался, сорвался с места и нырнул в малинник. Колючие ветки сомкнулись над ним, покачались и успокоились, и огород снова дремал под луной, как будто ничего не было.

Наутро выяснилось, что кто-то ограбил магазин. Точнее, деревянный ларек недалеко от исчезнувшего поворота, в нормальные времена снабжавший Вьюрки продуктами. Торговала в нем усатая, всегда завернутая в шаль Найма Хасановна. На одном из собраний было решено, что отныне магазин считается складом, с которого можно брать продукты только в случае крайней необходимости, под надзором Наймы Хасановны, записывавшей, кто, сколько и почем взял. Сначала она брала деньги, но дачники все чаще просили записать в долг, и денежный оборот сошел на нет.

Вор разбил окно и вытянул все, что смог достать через решетку, — несколько пачек макарон, сахара и манной крупы. Собравшиеся поужасаться дачники разговорились и выяснили, что это не первый случай за последние несколько дней. У кого-то уменьшилось количество огурцов и помидоров в огороде, у кого-то пропала мука, буквально только что стоявшая в шкафу, а у рыбачки Кати исчез садок с еще живыми голавлями — она, правда, грешила на кошек. Громче всех негодовала Света Бероева: у нее унесли гречку прямо из подпола.

Все понимали, что ограбил и магазин, и соседей не безликий «кто-то», а сошедший с ума Кожебаткин. И странное поведение его давно заметили, и внезапную страсть к собирательству, и на своем участке его видела не только Юки. Валерыч и вовсе наблюдал, как Кожебаткин трусит к своей даче с его, Валерыча, сахарницей в руках, но там осталась всего пара кусочков рафинада, да и связываться с ненормальным стариком показалось неудобно и гадко.

Бероеву так не казалось. Он подошел чуть позже, посмотрел на разбитое окно, послушал разговоры и, выцепив из толпы Никиту, Валерыча и длинношеих братьев Дроновых, отправился к даче Кожебаткина, чтобы «поговорить».

Дача была наглухо заперта, веранда и окна — занавешены тряпками, заложены фанерками и картонками. На стук никто не вышел. Бероев собрался ломать дверь, но Никита начал его отговаривать — пожилой ведь человек, голодал, и с головой уже плохо. К Никите, миролюбиво рокоча, присоединился Валерыч, водивший знакомство чуть не со всеми Вьюрками и имевший даже в выпуклых глазах Бероева некоторый авторитет. В итоге идти на крайние меры и вскрывать дачу не стали. Договорились вместе караулить старика, когда он выйдет на промысел, а потом проводить до дома и забрать оттуда похищенные припасы. Но Валерычу надо было покосить траву на участке, Дроновы отправились к бывшему фельдшеру Гене пробовать его экспериментальную бражку из одуванчиков, а Бероев во всеуслышание поскандалил со Светой, и ему стало не до Кожебаткина.

С наступлением темноты Кожебаткин сам напомнил о себе. Визг и звон бьющегося стекла вспороли теплое нутро дачной ночи. Кричала Клавдия Ильинична, и было удивительно, что она, важная и плавная, исполненная царственного достоинства, может так пронзительно визжать. Сбежавшиеся на участок дачники обнаружили ее на веранде. Председательша сидела в углу, привалившись к стене, и зажимала рукой кружевную рубашку на обширной груди, а по кружеву расползалось страшное красное пятно…

Вышедшую ночью на веранду Клавдию Ильиничну насторожило тихое шуршание из погреба. Решив, что там орудуют мыши, она распахнула дверцу в полу и опустила вниз горящую свечу. В тот же миг из погреба чумазым голым пугалом выметнулся безумный Кожебаткин с яблоком в зубах. Председательша выронила свечу и принялась, крича, бить дикое видение по чему придется. Кожебаткин, пытаясь удрать, извивался и толкал Клавдию Ильиничну, громко щелкая зубами. В пылу боя они приблизились к окну, Кожебаткин укусил председательшу за руку, разбил в отчаянном броске стекло и убежал.

Рука распухла, синеватые ямки от сточившихся кожебаткинских зубов снова и снова наполнялись кровью, пока Тамара Яковлевна, охая, промывала рану перекисью. На участке образовалась гудящая толпа. Многих интересовал вопрос, каким образом чертов сумасшедший проник в запертый снаружи на задвижку погреб. Никита Павлов, трезвый и одержимый желанием быть полезным, спустился вниз. Он долго водил свечой, осматривая сырые стены, по которым скакали тени от банок с закрутками, а потом потрясенно выругался.