Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Вокзальная сутолока… Запах паровозной гари… Чемоданы, баулы, мешки… Возбужденные лица, покрасневшие от бессонницы глаза… Все это знакомо, все это привычно, все это я уже видел много-много раз.

Работала всего одна касса. Очередь походила на размотанный клубок, один конец нити которого привязан был к окошечку кассы, а другой терялся неизвестно где. Я посмотрел на очередь и присвистнул про себя: «Безнадежное дело!»

Возле окошечка кассы стоял деловитого вида мужчина в бобриковом пальто. В одной руке он держал карандаш, а в другой — сложенный вчетверо лист. Взгляд у него был подозрительный, колючий. Он о чем-то спрашивал и переспрашивал стоящих в очереди людей, когда они приближались к окошечку, и что-то отмечал на листке, каждый раз неловко прикладывая его к стене.

«М-да». Я поскреб затылок.

Тяжело переставляя костыли, к кассе подошел инвалид. Делового вида мужчина глянул на него и сказал:

— Шестым становитесь, товарищ. Только что пропустили одного.

Инвалид безропотно отсчитал пять человек.

«Та-ак», — подумал я. Я вспомнил госпиталь, в котором лечился от контузии, и в моей голове созрел план. «Была не была! — решил. — Если пройдет номер — значит, я удачливый, а если нет — все на смех переведу». Я не видел в своем плане никакого изъяна, видел в нем только баловство, озорную удаль — то, что могло бы польстить моему самолюбию.

Когда инвалид получил билет, я распахнул пальто так, чтобы виднелись нашивки за ранения, и смело двинулся к кассе. Делового вида мужчина оглядел меня с головы до ног, усмехнулся и показал пальцем в шевелящийся клубок очереди:

— Вон там конец, гражданин!

— 3-зн-наю, — сказал я, заикаясь.

— Тогда через пять человек! — спохватился мужчина.

— С-сам с-стан-новись ч-через п-пять.

Мужчина осторожно кашлянул. Краешком глаза я видел: очередь пялит на меня глаза. «Заик боятся», — весело подумал я и полез в карман за деньгами.

— Докуда? — спросила кассирша.

— До С-Сочи! — неожиданно для самого себя выпалил я и подумал: «Надо на море сперва посмотреть».

— Почему без очереди пускаете? — раздался чей-то недовольный голос.

За моей спиной наступила тишина. Я понял: делового вида мужчина объясняет жестами, что я не в своем уме.

— С-спасибо, — сказал я и отошел от кассы, ликуя в душе. Но к ликованию примешивалось и чувство неловкости. «Отвратительно поступил, — думал я. — На людской доброте сыграл, на жалости». И даже захотелось повернуться и отдать билет, но я тут же одернул себя: «Не глупи! Отдашь билет — не уедешь». Голос совести был робким, невнятным. Я вспомнил сочувствующие взгляды и усмехнулся. «Куй железо, пока горячо!» — подумал я и остановил мчавшегося куда-то гражданина в дохе.

— С-скаж-жите, п-пож-жалуйста…

Гражданин вытянул шею и, переминаясь с ноги на ногу, стал почтительно вслушиваться в мой лепет.

— …г-где т-тут т-туалет? — закончил я, с трудом удерживая рвущийся из меня смех. Мне было легко и весело. «Какой я все-таки ловкий, находчивый! — думал я о себе. — Другим такое и в голову не придет, а я сообразил. Другие еще сутки у кассы торчать будут, а я с билетом».

Началась посадка. Я помчался на перрон, работая локтями. Кто-то попытался оттереть меня от вагона. Я обернулся и, растягивая слова, обругал какого-то дядьку. Он отпрянул, и я беспрепятственно проник в вагон. Занял среднюю полку.

Очень скоро в вагоне не осталось ни одного свободного места. На нижних полках сидели вчетвером, тесно прижавшись друг к другу.

В том же купе оказался и делового вида мужчина. Засунув под сиденье чемодан, перевязанный крест-накрест веревкой, он взглянул на меня:

— На курорт едешь?

— Просто так еду! — ляпнул я и прикусил язык.

Но было уже поздно Мужчина уставился на меня. Его глаза выражали растерянность.

Я почувствовал — пылает лицо, и испытал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю. Никогда не испытывал ничего подобного. От былой уверенности не осталось и следа. «За такое бока намять — и то мало», — подумал я. Солдаты признавали ловкость и отвергали ловкачество. Те, кого называли ловкачами, обычно оказывались отпетыми негодяями. Они норовили отвертеться от боя, они откровенно трусили. Я с ужасом понял, что мой поступок тоже ловкачество, и чуть было не покаялся в своем грехе, но в это время делового вида мужчина сказал:

— Однако ты бедовый, парень.

«Точно! — обрадовался я. — Я просто озорник, просто бедовый». И стал убеждать себя, что ничего плохого не совершил, что мой поступок — обыкновенная лихость. Правда, оставался неприятный осадок, в моей душе что-то протестовало, но я старался не думать об этом.

Прогудел паровоз. Перрон медленно покатился назад.

— Поехали, — сказал мой попутчик. — В гостях хорошо, а дома лучше.

— А вы откуда? — спросил я.

— С Кубани, — ответил мужчина, — Станица Лабинская. Слышал про такую?

— Нет. А она далеко от моря?

— Далековато. Мы как раз посередке Краснодарского края живем. От магистрали Москва — Кавказ чуть вбок.

— Значит, у вас пересадка будет?

— В Курганной. От нее до Лабы два часа езды.

— Жизнь у вас там какая? — Я решил, пока есть возможность, разузнать обо всем.

— Обыкновенная жизнь, — отозвался мой попутчик. — Кто работает, тот ничего живет.

— А с продуктами как?

— С продуктами хорошо! — Мужчина оживился. — Очень даже хорошо! На базарах все есть. Продукты у нас намного дешевле, чем в Москве. Сало, к примеру, две с половиной сотни, а в Москве за него пять просят.

— А барахло есть?

— Чего нет, того нет. — Мужчина вздохнул. — С одежонкой у нас пока туговато. Все обносились. На базарах барахло с руками рвут. Вот везу своим кое-что. — Он пнул каблуком лежавший внизу чемодан.

«Порядок!» — веселел я, сразу решив распродать барахло на Кубани, а потом уж махнуть в Сочи.

Поезд шел медленно. Настолько медленно, что можно было сосчитать кусты на полянках, которые проплывали за окном. На станциях мы стояли минут по двадцать — двадцать пять. Лезли в вагон безбилетники. Дюжая проводница преграждала им путь. Только и слышалось:

— Сказано — нет местов!

Серпухов… Тула… Скуратово… Разрушенные путевые сторожки. На полях остовы сожженных автомашин и танки с поникшими стволами.

Мой попутчик то и дело вспоминал, как я его провел.

— Ну и бедовый же ты, парень! — восклицал он. — Меня еще никому провести не удавалось.

Я отмалчивался.

Стемнело. Электроосвещение в вагоне не работало. Проводница вставила в фонарь оплывший свечной огарок. Трепещущее пламя осветило наше купе. Кое-кто, утомившись, уже спал, свесив голову на грудь. Но большинство пассажиров еще бодрствовало.

— Вначале женщины будут отдыхать, — сказал мой попутчик.